на выход без проверки увольняемых. Мы дружной толпой ломанулись в предупредительно открытые дневальным по КПП ворота.
Я. Еду. Домой!
Перед увольнением в город. КВТИУ, 1991 г.
* * *
Трамваем до метро Красная площадь на Подоле, потом на метро до Минской и еще пять минут пешком. В общей сложности три четверти часа. Это долго! Это очень долго!!! В молодые годы, оно всегда так…
Бросил взгляд налево на проезжую часть. Повезло — ко мне со стороны рядом расположенного таксопарка приближался зелёный огонёк. Махнул рукой. Желтая «Волга» с шашечками плавно тормознула.
— На Оболонь! — сообщил я в приоткрытое окно.
— Садись.
Когда-то Киев был красивейшим городом. Это сейчас заполонившая реклама и мало контролируемая застройка исказили его облик, превратив былую изысканность в низкосортную безвкусицу. Крещатик лишился своих знаменитых тенистых каштанов. Город, примерно так же, как это было при Петлюре в 1920-ом, заполонили привыкшие жить в хлеву хуторские жлобы со своим рогульским говором. Даже в центре исторические здания теперь расписаны графити, наподобие американских гарлемов и европейских помоек. Когда-то чистый воздух одного из самых зелёных городов Союза стал грязнейшим в Европе из-за сжигаемого за городом мусора.
В конце же восьмидесятых я любил проехаться домой по Киеву на такси не только потому, что это на полчаса быстрее. Через окна автомобиля я любовался улицами родного города. Он утопал в зелени и мягком освещении. Был подчеркнуто чист, а после аварии в Чернобыле, как это ни парадоксально, стал еще краше, поскольку каждое здание было многократно вымыто брандспойтами, асфальт постоянно чистили поливомоечными машинами. А «благодаря» деятельности Горбачева, приведшей к дефициту топлива, на улицах практически не было автомобилей. Люди, не смотря на, как тогда казалось, несомненно временные перестроечные трудности, пока ещё живут с уверенностью в завтрашнем дне, не знают, что такое страх потерять работу или тяжело болеть с отреформированной по американским лекалам медициной, когда дешевле и проще поскорее сдохнуть, чем превращать семью в нищих должников врачебного бизнеса и кредитных организаций. Да и война, несмотря на сильно преувеличенные в то время события в Афганистане, представлялась чем-то невозможным и абстрактным. Никто никуда не бежит, нет столпотворений постоянно спешащих людей и автомобильных пробок. Чистота, тишина, спокойствие. И глаз радует и душе хорошо.
Каких-то десять минут поездки, и мы у дома. Выхожу у трамвайной остановки. Во двор не заезжаем, чтобы мама в окно случайно не увидела, а то потом будет на мозги капать, что неоправданно шикую, деньги транжирю. Да и пока машина по дворам к подъезду проедет, получится то же, что от остановки двести метров пешком пройти. Отдаю водителю трёшку. Сдачи, как водится, не надо! Не, ну в самом деле, я в армии на полном обеспечении, даже одежду почти не покупаю, каждый месяц получаю сорок семь рублей. Вполне могу себе позволить два раза в месяц прокатиться на таксомоторе. От меня не убудет. Время — деньги. Как говорится, когда видишь деньги — не теряй времени. Куй железо, не отходя от кассы! А, нет, это из другой оперы. Ну, думаю, смысл понятен.
С лёгким волнением захожу через арку во двор. Точно! Рядом с моим подъездом стоит синий «Запорожец» с подмосковными номерами! Ну, значит Мишка уже приехал.
Миша Чобиток и Запорожец с подмосковными номерами. Кубинка, зима 1991 г.
Глянул на выходящие во двор наши окна на втором этаже. В гостиной люстра светила всеми пятью лампочками, горел свет и на кухне, где за занавесками мелькали тени.
Дома стояла суета, связанная с размещением только приехавших гостей. Семейство брата, как всегда по приезду, обустраивалось в кабинете, а на кухне завершалось приготовление ужина.
После бурной встречи, которую мне оказали невестка Ира и племянница Тоня, выяснилось, что Миша по приезду тут же ломанулся на пивзавод «Оболонь» — туда пешком минут десять. Вот же ж любитель, не терпится ему… Завершив серию поцелуев и объятий, я в своей комнате разделся и отправился в душ смыть на время выходных армейский дух. Вышел из ванной распаренный и посвежевший. На себя надел спортивные штаны и, чтобы похвастать перед братом результатами годичных усилий, майку с собственноручно вышитым крестиком на груди американским танком «Абрамс» с надписью под ним большими красными буквами «ARMOR». Скажешь, непатриотично? А ты попробуй вышить крестиком советскую машину с плавными обводами башни так, чтобы она осталась узнаваема. Да ещё во времена, когда рисунок для этого приходилось рисовать вручную на листочке в клеточку. Вот, кроме немецкого второго Леопарда и американского Абрамса, с их угловатыми формами, других кандидатов на вышивку у меня и не нашлось.
В гостиной отец заканчивал сервировать стол для праздничного ужина, рядом с ним ошивалась внучка, изображая помощь. С кухни, где обосновались мама и Ира, доносились аппетитные запахи и женские голоса.
Через пару минут раздался звонок в дверь. Я тут же побежал открыть. С густыми черными усами и рано начавший лысеть — Мишка грешил на последствия сварочных работ, которыми занимался на шахтах ракет рядом с боеголовками в ГСВГ — брат вошел с расплывшейся от улыбки физиономией. В двух сетках-авоськах он принёс с завода шесть литров свежего Оболонского пива в трёхлитровых банках.
После крепких объятий из гостиной вышел отец и объявил готовность к ужину.
Незаметно за семейным столом прошел час. Когда приступили к чаю, я решил рассказать историю с попыткой выхода из комсомола — лучше, если отец первым от меня узнает как есть, чем от какого доброжелателя в искаженном свете.
— Вот же ты дурак! Убоина! Учишь их, учишь, а они потом берут и такое вытворяют! — резюмировал отец.
— Пап, ну что ты, в самом деле, всё же обошлось, — начал оправдываться я.
— Да, ладно, это фигня, — вступил в разговор Миша, — он же так и не вышел. А вот я два месяца назад партию покинул, — послужив мне громоотводом, ошарашил он своим заявлением родителей.
— Что ты несешь, как покинул?! — еще больше повысил голос отец.
— Ты же сам Горбатого ненавидишь. Дураком его называл? Называл! Ельцина сволочью называл? Называл! Вот я посмотрел в партбилете на суммы своих взносов и подумал: «А какого хрена, собственно, я за свои деньги должен содержать этих дураков и сволочей?» Вот и написал заявление.
— И дальше что? — сузив глаза спросил отец.
— Вызвал меня Галкин к себе в ГБТУ*, промариновал два часа в приёмной, а потом полчаса орал в кабинете. Заявил, что не может служить
