следующую неделю мама была молчаливой и неразговорчивой, как и папа. И брат со мной почти не разговаривал и на любой мой вопрос отсылал меня спросить у родителей. Хотя именно в эту неделю почему-то именно он больше всего времени проводил со мной. Он отводил меня в детский сад, потом бежал в школу, вечером забирал меня, кормил, переодевал. И даже во дворе я гуляла под его строгим надзором. К концу недели у меня сложилось впечатление, что родители меня больше не любят, а брата наказали за что-то, заставив всё свободное время тратить на меня. В воздухе всё время теперь висела горькая тишина. Стоило кому-то открыть рот, и все старались побыстрее замолчать, чтобы этот горький противный воздух не попал внутрь.
Никто мне ничего не объяснял. Тревога моя росла. Мне снились кошмары и я стала спать между родителями на их диване. Тогда я сама стала искать объяснения происходящему. Случилось что-то страшное — это очевидно. Возможно это мамина коллега, некая Зойка, сломала сверлильный станок, за который отвечала мама. А может это папин проект провалился? Он так переживал из-за него. Неужели кто-то испортил все его ватманы с чертежами, частенько разложенные по всей комнате так, что и поиграть было негде?
Я ждала субботы. Ведь в субботу должно было всё это кончиться. Дождалась. Наконец-то суббота. Но стало только хуже.
***
Проснувшись в предвкушении обычного субботнего беззаботного утра, я опять обнаружила себя единственным обитателем нашей маленькой комнаты. Но теперь даже чашки чая на столе не было, и постели не были убраны, ни брата, ни родителей. Помня наставления папы, я уже не так сильно испугалась. Я надела платьишко и колготки. Залезла в верхний ящик и достала спрятанную там белую картонную коробку с нарисованным на ней красной краской медведем в расписной рубахе и с балалайкой в когтистых лапах. В этой коробке лежали кукурузные палочки — маленькие жёлтые рыхлые «червячки», обильно посыпанные сахарной пудрой.
Вошедшие родители, мама в халате, а папа в брюках с подтяжками с не заправленной рубашкой, застали меня за поеданием палочек. Я замерла в ужасе, ожидая что сейчас меня сильно наругают и накажут. Но к моему удивлению они не сделали мне даже замечания ни об измазанных в пудре лице и одежде, ни о крошках на столе и полу, ни даже за то, что взяла запретную коробку без спроса.
Вместо этого они оба впопыхах стали одеваться. Когда мама одевала меня, прибежал брат. Опять запыхавшийся и раскрасневшийся. Неужели всё повторяется? — с ужасом подумала я. — Опять? Снова? И теперь так будет всегда?
Мы на автобусе уехали к бабе Уле. На другой конец города. Но её дома не оказалось. Мне никто этого не говорил, я догадалась сама. В прихожей не было её тёплого плаща и платка с блестящими вкраплёнными нитями. Как и коричневых жёстких ботинок на шнурках. Их тоже не было. Мне нравились бабины ботинки. Но не потому что они были красивыми. Честно сказать, они были совсем не красивые. Но я однажды видела такие в одном старом чёрно-белом фильме. А у бабушки они были не чёрные, а коричневые. Это как ожившее и раскрашенное чёрно-белое кино.
Меня посадили на кухне и сказали никуда не ходить по квартире. Мне стало досадно. Ведь я всегда спокойно ходила по квартире бабушки, кроме тех моментов, когда деда Саша ложился подремать днём, и бабушка просила в это время не шуметь. А сейчас меня просто заперли на кухне. За её пределами происходило что-то страшное, все, и родители, и мамины братья и сёстры, все говорили шёпотом.
Всю следующую неделю в садик я не ходила. Просто потому что отвести меня туда или забрать было не кому. Странно всё это. Ведь и мама, и папа, вот они, всегда были дома. Вместо садика я попеременно то с мамой, то с папой всю неделю ездили по разным незнакомым и непонятным мне местам. А днём опять приезжали к бабушке. Но тогда меня опять запирали на кухне.
Я догадалась, что меня просто хотят кому-то отдать навсегда. Ведь брата никто не игнорировал. С ним разговаривали. Он знал, что происходит. Возможно, это не у мамы или у папы на работе случилось что-то страшное. Возможно, это я натворила что-то настолько ужасное, что от меня решили избавиться. Только пока не придумали как. И я решила убежать.
Дверь бабушкиной квартиры, несмотря на разговоры шёпотом и обилие народа в квартире, перестали закрывать на ключ. Я взяла из вазочки несколько конфет, сунула их в карман своего пальто. Застегнула сапожки и вышла в подъезд. На улице я перешла дорогу на светофоре следуя за взрослыми. Остановилась у витрины булочной. Засмотрелась на смешного кота, разлёгшегося на тёплом асфальте. И уже почти забыла зачем и куда я иду. Я просто радовалась солнцу, хорошей погоде, ярким краскам весны.
— Риточка? — от неожиданности я аж подпрыгнула. Я огляделась. За мной стояла бабулечка, в платке с синими цветами. Лицо её было знакомо. Но я никак не могла вспомнить откуда.
— Риточка, ты здесь одна?
— Да.
— Пойдём, я тебя провожу до дома.
Только сейчас я вспомнила, что это бабушкина соседка. Как её звали по настоящему — понятия не имею. Бабушка всегда звала её Ефимовна. «Я к Ефимовне за сахаром…, Я к Ефимовне на минутку…, Ефимовна сегодня заходила…» Бабушка, бывало, говорила что-то подобное по несколько раз на дню. Эта женщина довела меня до квартиры, мамина сестра меня раздела и вновь усадила на кухне.
***
Молчание, горечь, тревога, обида, ужас и чувство безысходности росли во мне с каждым днём. Я не знала, что мне делать. Кошмары участились, но и спать с родителями я категорически отказалась.
Последней моей надеждой осталась следующая суббота. Я ждала, что вот уж в эту субботу точно всё закончится. Но вместо этого меня подняли ни свет ни заря. Папа нёс меня сонную на руках. В автобусе я вновь уснула. Проснулась уже возле дома бабушки на руках отца. Не успела я расстроиться, что меня опять запрут на кухне, как папа занёс меня в чужую квартиру. Он ошибся? Или специально так сделал? Дом бабушкин. Подъезд тоже. Но квартира на первом этаже. А бабушка с дедой живут на пятом. Хозяйка квартиры помогла мне раздеться, провела в комнату, посадила на диван и показала игрушки, которыми можно играть.
Но играть не хотелось. Я всё сидела и думала: "И вот здесь теперь я буду жить всегда? И что
