стали, отпустили домой. И больницы я не помню. И врачей не видела. Данька сказал, что мама всю ночь не спала, дежурила у кровати. А Даня немножко поспал. Но мало и беспокойно. Говорит, что я во сне стонала и бормотала. Я этого тоже не помню.
Как же все это быстро случилось: вот я ем мороженое и смотрю на чаек, а вот я уже лежу в темноте, и голова так сильно болит.
К обеду мне уже стало настолько лучше, что я запросилась на пляж. День был ветреный, и народу было мало. Почти все лежаки были свободны. Я сидела на одном из них, разглядывая свои песочные фигурки и ведерко с совочком. Данька ползал на коленях в песке, выискивая ракушки и собирая их в мешочек. Мама лежала на соседнем лежаке в своем красивом коричневом полосатом купальнике.
— Мам.
— Что моя хорошая?
— Я вас сильно испугала?
— Сильно. Очень сильно.
— Я не хотела. Честно, честно.
— Я знаю. Все будет хорошо.
Неведение
***
Это началось в субботу. Я отчётливо понимала, что случилось что-то настолько серьёзное, что даже взрослые, которые всегда и на всё знали ответ, ходили растерянными. Мне 5 лет. Но я уже большая и всё-всё понимаю, ну или почти всё-всё.
Суббота — это когда не нужно идти в садик. Суббота — это не понедельник, и не среда, и даже не пятница. А значит не надо утром тихо сидеть в ожидании, пока мама погладит брату галстук, который он опять бросил вместе с формой на дверцу шифоньера. А иногда он просто запихивал его в карман школьной формы по приходу домой и благополучно забывал его там. А утром начиналось: «Где галстук?», «Не знаю. Вот он». «До чего же мятый. Опять!». И мама в спешке начинала застилать покрывалом наш широкий подоконник. Включала утюг в розетку, и, поплевав на него, начинала водить по тонкой красной ткани галстука. Это было завораживающее зрелище: все складочки и вмятины после прохождения этого тяжёлого железного корабля исчезали, а за ним оставался идеально ровный след. Я пару раз, сидя рядом на подоконнике, случайно опрокидывала на себя этот горячий теплоход, пока мама отворачивалась повязать брату галстук и отправить его поскорее в школу. Тогда утро из просто кипишного превращалось во вселенский кавардак со слезами, причитаниями, ором, а порой и крепким словцом. У меня и шрамы остались от тех ожогов. В садике я ими даже хвасталась.
Но в субботу об этих хлопотах всегда можно позабыть. Дозволяется подольше поспать, а даже если проснулась, притвориться спящей и тихо понаблюдать за тем, что делается дома. Хотя папа почему-то всегда догадывается, когда я притворяюсь спящей. Как он это делает — не знаю. Возможно, у него есть волшебный дар — знать когда человек проснулся.
И очереди в туалет по субботам нет. В семейном общежитии в будни в каждой комнате по утрам очередь в туалет. Маме нужно накраситься, брату зубы почистить, а папе побриться. И всё это в малюсенькой комнатушке, где стоят и унитаз, и ванная, и раковина, и тумбочка с папиными "причиндалами" (как называет их мама) для печати фотографий. И тут же стоит мамина гордость и повод для зависти соседок — электроплитка, на которой мама готовит, чтобы лишний раз не ходить на общую кухню общежития.
***
В эту светлую весеннюю субботу проснувшись, зевнув и потянувшись, я обнаружила, что нахожусь одна в комнате. Тогда я просто подумала, что каждый вышел по своим делам и вот-вот кто-то из них вернётся. Я села, не вылезая из под своего любимого одеялка. Огляделась. Мой любимый Тосик ночью видимо выпал из рук и теперь лежал мордочкой вниз у края подушки. Соседнее раскладное кресло старшего брата было собрано. Рядом стоящий родительский диван тоже был сложен и заправлен. На столе пускала лёгкие клубы пара папина чашка с чаем. Шифоньер, который мама почему-то называла казённым (хотя, по-моему, он никак не был связан ни с козами, ни с козлятами), был открыт. Даже привычно спящего клубочком кота не было ни на родительском диване, ни на подоконнике, ни на радио-проигрывателе.
Тревога стала проникать ко мне под маечку точечными уколами холода. Я позвала маму. Никто не ответил. Позвала папу. Результат — тот же. Звать брата мне не хотелось, но было так страшно, что я позвала и его. Но опять никто не отозвался. Мне стало по-настоящему страшно.
В непривычной и необъяснимой тишине комнаты мне казалось, что из ванной сейчас кто-нибудь выскочит, страшный-престрашный. Схватив Тосика я сползла со своего раскладного кресла и залезла под стол. Затаив дыхание я смотрела в дверной проём не моргая. Я ждала, что вот-вот, ещё чуть-чуть, и в комнату ворвётся чудище!
Сколько я так просидела — не знаю. Но одна нога у меня затекла и по ней побежали противные колющие и причиняющие ужасную боль мурашки. Наконец послышались приближающиеся шаги за входной дверью. Я вжалась в стену в ожидании чудовища. Глаза наполнились слезами, и чтобы не выдать себя, я заткнула себе рот своим Тосиком.
Первым вошёл папа, он смотрел себе под ноги, поэтому лицо сложно было разглядеть. За ним вошла мама. Сначала мне показалось, что её лицо испачкано чем-то светлым, так как оно сильно отличалось от привычного вида. Но только спустя мгновение я поняла, что оно не испачкано. Это её кожа побледнела настолько, что изменила цвет.
Мама бледная и какая-то потерянная прошла мимо меня, села на диван, даже не заметив, что меня нет в кровати. Это заметил папа.
— А Рита где? — папа стал крутиться, оглядываясь по сторонам. — Доча? — ласково позвал он. — Ты где спряталась?
— А ты закрыл дверь, когда мы уходили? — как-то безучастно и отстраненно спросила мама.
— Не помню…
— Я тут — отозвалась я, изо всех сил стараясь скрыть, что я плакала.
— Иди ко мне, — папа помог мне вылезти из-под стола. — Пойдём умоемся, оденемся, позавтракаем и погуляем.
Через пару минут пришёл брат, лицо его было красным, дыхание сбивчивым, как будто он опять удирал от друзей во время игры в догонялки или войнушку. Но сейчас утро, и ещё никто не вышел гулять во двор. Где он так успел набегаться?
— Ты чего такой запыхавшийся? — спросила я брата, сидя на сильных руках папы и глядя на брата сверху вниз.
Он мельком глянул на папу, который подал ему какой-то знак рукой.
— Не твоё дело — и начал снимать олимпийку и кеды.
***
Всю
