Но может, если я буду тихой, если буду очень-очень тихой, то они подумают, что меня нет еще несколько дней? Еще неделю? Скоро уже сентябрь, девочка вернется в школу, я вернусь на работу, и мы все не будем почти пересекаться.
В полицию я позвонила сразу же.
— Показания нашли, — оповестил Егор Владимирович, — Дело против вас заводить не будут.
— Спасибо.
— За что спасибо? — внезапно наскочил он. Таким тоном, словно все до этого было ловушкой, а вот тут я прокололась, и теперь у него железное доказательство, что именно я порешила тех семерых за последние трое суток.
— Вы звонили моей маме? Зачем? — в тон ему резко сменила я тему.
— Она — собственница квартиры, — просто ответил участковый, — Нам нужен был ваш номер.
Они потеряли и мой номер. Естественно.
— А почему это вы свою маму не уважаете? — вдруг спросил Егор Владимирович, и я от неожиданности закашлялась, — Не звоните ей и ни во что не ставите?
В его словах сквозила прямая цитата. Я зашлась нервным каркающим смехом.
— Вообще-то это было обоюдное решение — не общаться. На сессии у психолога.
— У психолога?
— В декабре прошлого года.
— Все ясно, — я не разобрала по его тону, «все ясно» — хорошо, или «все ясно» — плохо, — Что ж, хорошего вам дня, у меня дела, — и он отключился.
Сидя на диване, я смотрела на телефон. «Почему вы свою маму не уважаете?» Вообще-то я многое могла рассказать. Например, что разве бы во мне так отозвалась эта история с девочкой, если бы я сама не была на ее месте? Если бы не проходила через все это? Я могла бы перечислить, как меня душили, били головой о батарею и о ручку дверного шкафа, спиной — о застекленные картинные рамы. У меня было минимум два сотрясения. Мои вещи и комнату громили до основания, а одежду рвали. Выливали на голову йогурт и жидкости, били тяжелыми штепселями от утюга и от магнитофона. Я не оставалась внакладе и как-то раз отбилась дном бокала о мамин лоб, залив все кровью. Я могла рассказать, как однажды меня так приложили твердой подошвой тапка по рту, что губа напоролась на брекеты. Я силилась снять губу со штыря, чувствуя на языке горячий металлический привкус, и заливалась слезами — не выходило. И тогда я первый раз в жизни увидела, как папа, голый — он уже лег спать — выбегает из спальни, набрасывается на маму с кулаками, и бьет ее в темноте, повторяя:
— Что ты натворила? Ее теперь придется вести к стоматологу!
Я могла бы рассказать, как после одной из ссор мама резко приказала набрать ей ванну. А я, чувствуя подвох, вынесла все бритвы, и потом меня спрашивали, где они. Мама любила все напоказ: напоказ падать в обмороки, напоказ набирать ванные, напоказ не смывать кровь с лица, чтобы она заливала лоб, нос, подбородок, лилась на халат и оттуда стекала на ванный коврик.
Да, она купила мне квартиру. Но со словами, что «если бы мы не разошлись, то произошло б убийство». Да, я была обязана им одеждой и зубами — но на этих зубах была пришпилена моя губа.
И это был замкнутый круг насилия. Я сопротивлялась — меня ломали — я бунтовала — меня ломали вновь, пока я не падала, пораженная. Нигде в этом алгоритме не было пункта «поговорить». Девизом нашей семьи было «разломать и уничтожить» — и мы с достоинством ему следовали. Осколки наших отношений разлетелись с мощностью разорвавшейся бомбы спустя тридцать лет после начала, и единственным моим вопросом было «Как мы продержались так долго?». Отца я не видела уже два года, и не думаю, что увижу когда-либо еще. Моя мать жалуется по телефону первому встречному незнакомому мужчине о том, что я ее ни во что не ставлю. Я приставляю электрошокер к животу соседки, потому что она поднимает руку на свою дочь, а я не могу жить с этим.
Да, я была неправа, дав тот разряд. А еще у меня нет детей. Просто тогда, на диване, слыша крики через окно и балконную дверь, я подумала, что прекрасно знаю, что будет, если ничего не сделать. Это всем известно. Мне захотелось узнать, что будет, если я сделаю хоть что-нибудь. Не оставлю это так, как есть.
Возможно, оно ни к чему не привело.
Но мне хотелось думать, что я дала возможность. Полиции — поговорить с девочкой. Бабушке — поговорить с внучкой. Может, она ее заберет куда-нибудь. Или не заберет.
Возможно, ее жизнь не станет такой, как моя.
Мне в ее возрасте хотелось, чтобы кто-нибудь за меня заступился.
