– Он думал, что вы умерли, – сказала она.
– Не совсем, – ответил лейтенант с кривой усмешкой.
Разумеется, он знал отель, в котором они останавливались, – он часто ездил туда, чтобы покататься на лыжах.
– Красивое место, – заметил он.
– Да, но и здесь красиво, – отвечала она, снова глядя на песчаные дюны.– Прекрасный мир.
Воспользовавшись случаем, она спросила у него, как можно попытаться найти родственников. Вынув из нагрудного кармана записную книжку и карандаш, лейтенант, умудряясь одной левой рукой и удерживать книжку, и орудовать карандашом, вписал имя Беренштейн. Он обещал навести справки.
– Будьте уверены, ваши родственники тоже будут просматривать новые списки, – сказал он. Она поблагодарила его за доброту, на что он сказал, что это пустое, он счастлив помочь.
Извинившись, он отправился дальше по автобусу, чтобы перекинуться дружеским словом с другими пассажирами. Коля, совершенно вымотанный, спал, его голова покачивалась у нее на плече. Она изменила позу, чтобы ему было удобнее. Грудь ее была полна нежности. Вскоре, однако, ей пришлось разбудить его – автобус приехал. Несмотря на усталость, пассажиры радостно восклицали при виде оазиса – зеленой травы, пальм, искрящейся воды. Само же здание больше походило на отель, чем на пересыльный лагерь. Лизе и ее сыну предоставили отдельную комнату. Там стоял сладкий запах древесины. Балки были из кедра, а стропила – из ели.
Вскоре Коля вместе с Павлом Щаденко отправился изучать окрестности, Лиза же так устала, что сразу повалилась на кровать. В сумеречном полусвете ее разбудил робкий стук в дверь. Она подумала, что стучится Коля, не вполне уверенный, их ли это комната. Как была, раздетая (они еще не распаковали вещи), она пошла открывать. За дверью стоял лейтенант. Он, покраснев при виде ее наготы, извинился, что помешал ей отдыхать; ему следовало бы предвидеть, что она ляжет спать рано. Он так сильно заикался, что его с трудом можно было понять. Он лишь хотел сказать ей, что не смог отыскать в списках Виктора Беренштейна, зато нашел Веру Беренштейн. Может это чем-нибудь помочь? Лиза задохнулась от радости.
– Спасибо! – сказала она.
Он снова покраснел и сказал, что постарается найти имя ее мужа. И ему кажется, что она будет рада узнать, что здесь есть кто-то еще с такой же необычной фамилией – женщина по имени Мария Конопницка.
– Но это же моя мать! – воскликнула она в восторге. Довольный, он обещал продолжать наводить справки.
Дни мелькали за днями. Во время еды она всегда глядела на соседние столы, и всякий раз ей казалось, что она узнала чье-то лицо. Однажды ей даже показалось, что она узнаёт Зигмунда Фрейда в старике с плотно забинтованной челюстью, который ел – или пытался есть, – сидя за столом в полном одиночестве. Она относилась к нему со слишком большим пиететом, чтобы просто подойти и заговорить. К тому же это, возможно, был вовсе не Фрейд: говорили, что этот старик прибыл из Англии. Но разве можно было не узнать это благородное лицо? Увидев, как он с трудом несколько раз затянулся сигарой, вставляя ее в крохотное отверстие рта, она почти уверилась. У нее появилось озорное побуждение отправить ему открытку (с изображением пересыльного лагеря – здесь были только такие), написав: «Фрау Анна Г. низко Вам кланяется; не удостоите ли Вы ее чести распить вместе с нею стакан молока?» Может быть, это заставит его улыбнуться, вспомнив о шеф-поваре из белого отеля. Поигрывая открыткой и решая, стоит ли ее покупать, Лиза вдруг осознала, что старый, добрый, отправленный «на просыхание» священник из ее дневника имел прообразом Фрейда; она недоумевала, как могла не понимать этого в свое время. Это же так очевидно. Потом ей сделалось сразу и холодно, и жарко, потому что сам Фрейд, такой проницательный и мудрый, должно быть, знал об этом с самого начала и, наверное, думал, что она над ним смеется. Поэтому вряд ли будет тактично посылать ему открытку, которая напомнит обо всем этом.
Однажды она прошла мимо него, когда его везли в медпункт в кресле на колесиках. Его голова свисала на грудь, и он не увидел ее. Он выглядел ужасно больным и несчастным. Если бы она дала ему о себе знать, ей пришлось бы подвергнуть точность его диагноза еще более серьезным сомнениям, а это могло его еще сильнее омрачить. Лучше держаться в стороне и лишь молиться, чтобы врачи сумели ему помочь. Они, несомненно, знают, что делают. Молодой, измученный недосыпанием врач, осматривавший ее, действовал энергично, но осторожно. Несмотря на это, она дергалась, когда он осматривал больные места.
– Что, вы думаете, у вас не в порядке? – спросил он, когда она отпрянула от его прикосновения.
– Anagnorisis, – выдохнула она. Лекарства, которые он прописал, облегчили боль.
Она почувствовала себя достаточно хорошо, чтобы начать посещать занятия по языку, – в классе, который был рядом с классом Коли! Она хотела как следует изучить иврит. Все, что она знала, была цитата, которой ее научила Кедрова: «Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее». Языки всегда легко ей давались, и преподаватели были довольны ее успехами.
Но казалось, что совсем необязательно быть евреем, чтобы жить здесь; ведь ее мать тоже была в списках.
На второй вечер – она полагала, что на второй, – молодой лейтенант подошел к ее столу и, стесняясь, пригласил ее на танец. Поскольку среди иммигрантов было много музыкантов, включая некоторых из Киевского оркестра, они быстро образовали танцевальный ансамбль. За едой царил счастливый дух общительности, семейные пары не замыкались в самих себе, но старались, чтобы многочисленные вдовцы и вдовы были вовлечены в общее веселье. Лиза не думала, что справится с танцем, ведь у нее болело бедро, но не хотела обидеть застенчивого молодого офицера, который был с нею так мил. Им кое-как удалось выдержать вальс: ему, с одной рукой, и ей, почти что с одной ногой! Они смеялись, говоря об этом. Она вышла вместе с ним побродить в вечерней прохладе. Возле оазиса он показал ей прекрасный ковер из ландышей. Его не огорчило то, что у нее было кровотечение.
Что было на самом деле поразительно, что единогласно признали чудом, так это появление «нелегальной иммигрантки», случившееся через несколько недель после прибытия первого поезда из Киева. Она ковыляла через виноградник, и сборщики приостановили работу, глядя на нее в изумлении. Люба Щаденко в то утро была в своей комнате вместе с детьми и свекровью и услышала, что в дверь кто-то скребется. Она открыла ее и увидела у своих ног маленькую черную кошку, жалобно мяукавшую. Это была их кошка, по недоразумению названная Васькой, – тощая как скелет, со сбитыми в кровь лапками, но, несомненно, Васька. Вскоре она, налакавшись молока с блюдца, свернулась клубочком, мурлыча на руках у Нади. Каким-то образом, благодаря удивительному инстинкту, присущему кошкам, она ползком преодолела улицы, пустыни и горы, чтобы вновь их найти. Она быстро поправилась и стала очертя голову носиться по лагерю, сделавшись всеобщей любимицей.
Черная кошка приняла надлежащее участие в шумном праздновании сбора винограда. Урожай выдался щедрым, грозди были превосходны. Лиза в первый раз попробовала свой голос – негромко, в застольной хоровой песне. Он оказался сиплым и неуверенным, но она не огорчилась, а кое-кто даже повернул голову в ее сторону, интересуясь, кому принадлежит это приятное сопрано.
