глава 1
Существование почти невыносимо. К счастью, Шур обещает сдержать свое обещание.
— Положит ли эта война конец всем войнам? — спрашивает он.
— Для меня уж вне всяких сомнений, — отвечаю я.
Тогда даже у Анны отойдет от сердца.
Мне снится, что мы живем на кобыльем поле.{2} Должно быть, это связано с воспоминанием о том, как я в первый раз увидел гениталии матери — первый, но отнюдь не последний, так как мы все жили в одной комнате.
Я никогда не мог смотреть на пышный черный куст волос внизу ее живота, не мечтая при этом отправиться вместе с отцом в тот темный, тянущийся от самых Карпат моравский сосновый бор, что окружал наш дом. Постоянное лицезрение этих густорастущих волос породило во мне неизбывную любовь к природе, дикой природе. Стоит мне увидеть картину с изображением глухого, темного леса, как меня одолевает зуд: я должен пойти туда.
Если я и сделал хоть что-то ценное, так это привил моим читателям любовь к лесным чащам, научил их чувствовать очарование этой безмерной тиши, прекрасных потаенных цветов, густых запахов, дыхания листьев, дразнящих проблесков солнечного или лунного света, пробивающегося через верхушки деревьев.
Счастлив младенец, сердце которого наполняется страстью к лесу оттого, что отец прямо на его глазах совокупляется со своей молодой женой.
Моя мать была женщиной крайне набожной и благочестивой. Мне очень нравилось, когда она позволяла мне заглянуть в свои лесные чащи. Наша комната была ковчегом, но мне совсем не хотелось, чтобы голубь принес нам зеленый лист. Я ненавидел голубя. Мне больше нравился ворон, этот черный лист, оторвавшийся от темного леса.{3}
Мне были неинтересны другие дети, товарищи моих игр; они так мало значили для меня, что однажды все разом поднялись над полем и исчезли, как ангелы.
Как и моему пациенту Человеку-Волку, мне повезло или не повезло: я лежал без сна в ту ночь, когда пять свечей моей судьбы мерцали на дереве за окном. Свечи мерцали на выбеленном луной дереве, как свечи на рождественской елке. Некоторые отрицают, что свечи — самые разные свечи — мерцают для каждого ребенка, когда ему или ей исполняется три или четыре года. Отрицать это, конечно же, глупо — просто когда эти свечи горят глубокой ночью, большинство детей крепко спит.
Свечи представляют собой руку, протянутую нам в жизни, на всю жизнь. В моем случае первая и самая главная свеча означала темный лес. Как я уже сказал, я возвращался туда снова и снова. Вторая свеча означала тривиум, место, где сходятся три дороги. Для меня совершенно бесспорно, что я — Эдип, а Эдип — это я. Должен пояснить, что я не сторонник теории реинкарнации. Для меня также абсолютно ясно, что я к тому же — и Мария Романова{4}, чья жизнь наложилась на мою. Но употребление мною прошедшего времени — «наложилась» — является лишь необходимой условностью. На самом деле жизнь знает только настоящее время, жизнь — это всегда «сейчас». И вот сейчас, в этот настоящий момент, Эдип стоит на распутье и убивает несносного старикашку, своего отца. Я стою на том распутье.
Как в случае с Эдипом, мы часто вынуждены помимо своего желания вновь возжигать свечу. Так произошло с моим первым сексуальным опытом. Одна молодая женщина, шапочная знакомая нашей семьи в Вене, воспламенила меня коварными ласками. Она принадлежала к тому типу женщин, которые любят опасность, и поэтому настояла, чтобы мы улеглись на самом въезде в парк. По ночам в парке с шумом раскатывали экипажи с проститутками и их клиентами; они могли появиться с двух сторон, но в обоих случаях из-за поворота, поэтому вы их замечали, когда они были уже практически над вами. Мы улеглись и занимались любовью, подвергая себя страшной опасности.
Так как все произошло неожиданно и у меня не было с собой презерватива, то мы подвергали себя опасности с обеих сторон и в другом смысле тоже: опасности подхватить болезнь (ведь мы были едва знакомы) и зачать ребенка, чего ни она, ни я никак не желали.
Было бы намного проще и естественней, если бы мы переместились куда-нибудь в кусты; но моя партнерша настояла на том, чтобы я зажег свою вторую свечу.
Третьей свечой была двойственность, обычно принимающая форму двух женщин, близких союзниц и соперниц. Мои ранние годы прошли под знаком Ребекки, бездетной и отвергнутой жены моего отца. Играя в полях, я часто замечал, как она подсматривает за мной. Она была поблизости при моем рождении и даже при моем зачатии; они с моей матерью частенько бывали вместе. Что думал по поводу этого странного союза отец, я могу только догадываться. Когда мы покинули Фрайберг, Ребекка последовала за нами. Не знаю, где именно она жила, но по прошествии нескольких лет я, сворачивая за угол по дороге в гимназию, нередко встречал горящие глаза Ребекки.
Я ненавидел Вену за то, что там у нас было несколько комнат, и потому я оказался дальше от леса.
Дни и ночи сливаются в единую боль, и лишь снадобья Шура чуть облегчают ее.
Мне снится, что у меня в гостях поэт, которого зовут Т. S. Eliot. Это несомненно детское воспоминание, уже не очень четкое: я на мгновение вижу отражение слова «toilets» в очках няни, когда мы едем из Лондона в Дувр, чтобы оттуда морем отправиться на континент. По словам матери, с нами во время этого путешествия носились как с писаной торбой. Помимо нашей служанки Марты, нас сопровождала и ее сестра Минна. И еще, как мне рассказывали, я был страшно огорчен тем, что из-за карантинных ограничений нам не позволили взять с собой Люн, нашу чау-чау.
