финансовой точки зрения, или с любой другой, например с точки зрения литературного качества. Хотя для меня главное – достичь состояния игры. Во всем, что я делаю, я стремлюсь к ощущению игры, когда время останавливается. Когда не приходится прикладывать усилия. Только радость и любопытство. Деятельность, приносящая удовольствие, которая необязательно к чему-то приведет.
В марте 2017 года я судорожно шарю в поисках игры, но не нахожу ее.
Как же порой раздражает этот вопрос, полный дружелюбия, любопытства, заботы.
«Вы сейчас что-то пишете? Когда выйдет новый роман?»
Остается рассмеяться накрашенным ртом и улыбнуться подведенными глазами, покачать головой, а про себя подумать: «Нет, я не пишу, мне помешала жизнь. Она ворвалась в рутину вместе со смертью, и эта смерть – не игра, не шахматы, не та смерть, что восхищает и пугает нас в фильмах, а потом уходит своей дорогой. Нет, теперь это смерть, которая вошла в мое тело».
* * *
В папино тело смерть вошла в виде тромбов, перекрывших кровоток к сердцу. «Как будто макароны забились в дыры дуршлага», – как сказал патологоанатом. Смерть была мгновенной, она поймала папу в движении, когда светлой июньской ночью он занес растения в дом, запер дверь на веранду и шел на кухню, чтобы сделать глоток кофе и взять последнюю никотиновую жевательную резинку перед сном. В этот самый миг к нему пришла смерть.
* * *
Разговоры о бессмертной душе, о демонах Бергмана, семинары о связи искусства с душевной красотой, которые я слушаю, – все это пробуждает во мне силу. Пока ты можешь писать, снимать фильмы, создавать искусство, сидеть на сцене и рассказывать о собственной ранимости – ты не совсем слаб. Я не хочу преуменьшать тревогу и страхи, которые всегда следуют рука об руку с творческим процессом, или уязвимость, связанную с известностью, с тем, что тебя постоянно оценивают, рассматривают в лупу и взвешивают на весах, чтобы в конце концов признать слишком легкой, слишком тяжелой или попросту неинтересной. Иногда за самовыражение можно даже подвергнуться угрозам и гонениям. Но я хочу возразить и напомнить: наслаждайтесь своей душой, мечущейся между светом и тьмой, заключенной в тело, как в драгоценный сосуд. Хрупко как раз тело. Именно тело отсчитывает наши дни.
* * *
И вот я снова пишу. Эгоцентрично, с самолюбованием. Наверное, это то, что мешает мне вести разговоры о ранимых художниках, жертвующих всем во имя искусства. Довести до конца творческий проект, потерпеть неудачу, начать с начала, поддаться внутреннему критику и суждениям со стороны – не каждый с этим справится. Но существует уязвимость и иного рода, когда не осмеливаешься взять на себя это право, занять свое место, проявить храбрость. Я думаю – какое счастье, когда у человека есть свои демоны, которых можно обратить в творчество. Разумеется, сомнения неизбежны. И Бергман сомневался. Но можно ли назвать его ранимым?
* * *
Возможно, мне так плохо от вопроса «Вы сейчас что-то пишете?», потому что ответ на него слишком личный. Интимный. Я защищаюсь, мне хочется сказать: «Простите, но я не могу впустить вас в свой творческий процесс. Я не могу разделить его с вами, превратив в обычную светскую беседу. Потому что вы сидите передо мной, полностью одетый, склоняете голову набок, морщите брови, а я будто бы совершенно голая. И я вас разочарую! Мне придется отбросить всю полученную любовь, прекратить к ней стремиться». Вынуждена утверждать: процесс написания книги – это совсем о другом.
Это эгоцентричное исследование, которое в лучшем случае превратится в коммуникативный текст. Обращающийся ко многим, но чаще – к единицам.
* * *
Злость. Мучительная и мощная. Весной 2017-го. Когда болезнь наконец можно отбросить. «Теперь-то ты вылечилась, теперь ты здорова?» Внутри каждого из нас могут скрываться серьезные болезни, о которых мы не знаем. Все мы в равных условиях.
Почему у меня не получается это объяснить? Почему не удается передать этот слом, эту судьбоносную разницу между страхом заболеть когда-нибудь в будущем и боязнью, что болезнь вернется после того, как ты уже тяжело переболел? Я была в обеих ситуациях, и мне есть с чем сравнивать. Я знаю точно: мне знакомо то самое одинокое место.
Еще существует страх стать обузой, и я очень чувствительна к подобным сигналам. Друзья рассказывают о своих трудностях, о том, в каком стрессе они живут, как у них много забот, как они устали, о том, как их близкие и знакомые борются с паническими атаками и депрессиями, – но им совершенно необязательно утешать меня или решать мои проблемы. Единственное, о чем я прошу, – поверить моим словам.
Боль в шее – это уже метастазы в костях? А неопределенные «боли» в реконструированной силиконовой груди – это нормально? Могут ли расти опухоли за протезом? Питает ли сахар раковые клетки? Я теперь всегда буду ощущать такую усталость? Можно ли мне два бокала вина в неделю или это слишком много и вообще в вине канцерогены? Как я пойму, что у меня развился рак яичников или матки, риск которого повышают антиэстрогены, защищающие от рецидива рака груди? Как проявляются тромбы, риск появления которых также сильно возрастает? Как я узнаю, что трудности с дыханием связаны с мелкими тромбами в легком, способными меня задушить? Стоит ли вообще читать инструкции к лекарствам или лучше их выкинуть? И как мне, собственно, понять свое тело, если я неправильно истолковывала его сигналы, пока в груди не выросли три опухоли разных типов? Что может вырасти во второй груди? Что означает «опухоль с высоким риском распространения»?
* * *
Больной должен постоянно присутствовать в своей болезни. Жизнь продолжается, взлеты сменяются падениями, но от тела никуда не убежать. Я всегда знала, как действовать в депрессивные периоды. С головой я могу договориться, даже когда она своевольничает. В дневниковых записях весны 2017 года я тоже вижу стратегию: больше двигаться, правильно питаться, избегать социальных мероприятий, быть с семьей, посвящать ей больше времени. Спать после обеда, заботиться о себе. Но этого все равно недостаточно.
Где угодно. Когда угодно. Старик в магазине. Огромная тележка, в ней скромный свекольный салат, упаковка замороженных фрикаделек. Одиночество. Представляю себе, как он открывает салат, разогревает фрикадельки, накрывает на стол – одна тарелка, один стакан. Скоро ты умрешь. Страдания людей, их усталость. Я еле волочу ноги, они тянут меня к земле – все эти люди во мне. В метро, в электричке. Усталые женщины везут ведра, тряпки и чистящие средства, говорят
