опрометчивость помешала графине стать для этих людей тем же, чем был Михаил Семёнович. Теперь мешала гордость. Что она могла? От природы тихий, не желающий никого обидеть и сам боящийся обид человек, Елизавета Ксаверьевна минутами думала только о том, чтобы её оставили в покое. Да и дети, жившие в Белой Церкви у бабушки, доставляли множество хлопот. У старшей дочери Кати и у младшего сына Мишеньки доктора нашли чахотку. Двоих Воронцовы уже потеряли. Только Семён и Софи казались здоровыми, но мать, глядя в их лица, всё искала признаков болезни, выдумывала то круги под глазами, то бледный цвет кожи. Обычный зимний кашель — накатались с горки — превращался для неё в признак далёкой грозы. Если бы не Александр Раевский…
После следствия по делу 14-го кузен вернулся из столицы и безвылазно поселился у тётки в Белой Церкви, где занялся племянниками. Только его поддержке Лиза была обязана тем, что ещё не лишилась рассудка, имея на руках двух день ото дня гаснущих детей. А Михаил? Что Михаил? Он предпочитал переживать своё горе в одиночестве. Погрузившись в работу.
И вот теперь муж изгонял от неё единственного безотказного человека. Из ревности? Нет, из чувства приличия.
Елизавета Ксаверьевна закусила оттопыренную нижнюю губку. Она и предположить не могла, каким тяжёлым окажется её чувство к мужу — этому умному, благородному, снисходительному человеку, за которого она выходила как за каменную стену. И, что греха таить, во многом, чтобы избавиться от Александра. Тогда, 11 лет назад в Париже, она совершила бегство. Спряталась. И теперь прошлое нагоняло её, чтобы осалить горячей рукой.
Двуколка графини двигалась по Приморскому бульвару. Публика уже вышла на променад и раскланивалась с супругой генерал-губернатора. Много новых лиц. Придворные. Жёны военных. Целые вереницы иностранных дипломатов. Город, несмотря на жару, кипел — даже цены на арбузы подскочили. И если бы не толпы седоков, с лихвой окупавшие потери, извозчики давно бы уже подняли бунт. Как в Петербурге они едят дешёвые блины с чёрным паюсом, так здесь самая простая закуска — красная арбузная серединка без семечек, вываленная в ноздреватый разлом горячего хлеба.
На повороте с бульвара к Екатерининской площади стояли особенно богатые особняки, и у модной парикмахерской Лавиньотта толклись заглянувшие в город на побывку офицеры. Им не хватало мыла, горячих щипцов и розовой воды. Они жаждали преобразиться и выпорхнуть на бульвар в объятия местных граций, чтобы потом рассказывать на бивуаках, что одесские девочки знают толк. Их много, они разные: гречанки, итальянки, француженки, татарки, хохлушки, но в основном польки и еврейки. Словом, не пожалеешь.
Вот в этом месте, буквально у сквера, где дремлет извозчик, позволяя лошадям объедать веточки чахлых акаций, экипаж графини и догнал оклик. Лиза вздрогнула, повернулась, ища глазами, кто бы мог осмелиться её остановить. И с ужасом увидела Александра Раевского, ринувшегося буквально со ступеней парикмахерской на мостовую, под копыта лошадей.
Елизавете Ксаверьевне только потом пришёл в голову вопрос: почему здесь? На глазах у целой толпы молоденьких офицериков? Ведь сам Александр никогда не заглядывал к Лавиньотту: его отлично брил, стриг и завивал камердинер.
А сразу… сразу она не подумала. Только испугалась и схватила сидевшего справа от неё кучера Василия за вожжи, чтобы помочь удержать лошадей: задавят!
Но Александр сам повис на конской узде и, пока разгорячённая кобыла дёргала головой, норовя лягнуть незнакомца, прокричал:
— Береги наших детей, Лиза! Береги наших детей!
Громко. Отчётливо. Выделяя каждое слово. «Береги наших детей!»
До графини не сразу дошёл смысл сказанного. А ещё медленнее — смысл произошедшего. Её перчатки-митенки уже были испачканы вожжами — две коричные полосы по безупречно белому кружеву. Уже кучер привстал, выгнулся и огрел Раевского хлыстом. Как такое возможно? Что он делает, мужик?
Вокруг собралась толпа. Лошади заплясали на месте. Но Василий, видать, был сообразительнее барыни. Пошёл раздавать удары направо-налево, не стесняясь заехать по наглой гогочущей роже или по указывающей на хозяйку руке.
Скандал. Полный скандал.
«Домой, домой!» — твердил кучер, погоняя двуколку. Они неслись, едва не сбивая пешеходов. Графиня сидела, вжавшись в кресло и закрыв уши руками.
Во дворе особняка Василий подхватил барыню на руки и, пока новость не обежала город, внёс в распахнутые двери. Там он передал Елизавету Ксаверьевну горничным, которые мигом стали расшнуровывать платье. Не дай бог, обморок — в корсете отечёт и почернеет.
Ни о какой поездке к императрице и речи быть не могло. Под окнами живо собралась толпа. Всем хотелось видеть виновницу скандала, узнать друг у друга подробности и вообще поучаствовать… История вмиг обросла ужасающими комментариями. Де её сиятельство на полгода покидает мужа, чтобы жить с кузеном в имении матери. Все её дети — от Раевского. А граф молчал, потому что не смел обнаружить свой стыд. Видать, правду говорили и про Пушкина…
Хорошо, что Михаил всего этого не слышал. Но мог вообразить. Новость долетела до лагеря под Варной к вечеру того же дня. Словно ей приделали крылья.
* * *
Сказать, что Михаил Семёнович был раздавлен? Он получил письмо от правителя своей канцелярии. Прочёл. Застыл над текстом. Взял в руки карандаш. Стал крутить его и вдруг резко сломал пополам. Грифель посыпался на бумагу.
Объяснить случившееся было невозможно. Раевский всё-таки устроил скандал, которого граф так хотел избежать. Кровь бросилась Воронцову в голову. Хорошо, что он приучил себя никогда ничего не предпринимать в первую минуту. И даже избегать слов. Это и создало ему репутацию человека холодного.
Но не настолько же! Граф встал, нарочито вежливо отодвинув от себя стул. Потом со всей силы залепил ногой по столу. Складная конструкция отлетела в другой угол палатки. Бумаги легли на пол. Чернильница опрокинулась и забрызгала холщовую стенку. Воронцов начал ходить, сутулясь и заложив руки за спину.
В этот миг он ясно понимал, что командования армией ему не видать. Офицеры не станут слушаться опозоренного человека. Солдаты будут над ним смеяться. И всему этому стыду виной его жена!
При мысли о Лизе гнев снова охватил Михаила Семёновича. Он остановился и с трудом смог взять себя в руки. Был бы дома… Странное это чувство, когда готов убить другого человека. Не фигурально. А прямо пойти и задушить. Его слабость. Его больное место. Били, точно рассчитав.
Плакало его фельдмаршальство. Из-за дуры-жены. Из-за её подлых родственников. Что он ещё узнает, когда вернётся в Одессу? Сколько позора, помимо того, что уже есть, ляжет на его голову?
Государь получил известие тогда же. Думал всю ночь. Наутро позвал командующего в свою палатку. Секретарей и адъютантов выслал.
— Моё предложение относительно армии остаётся в силе.
Император обязан вести себя благородно. Но Михаил Семёнович понимал, каких слов от
