безудержной радостью юного сердца.
– Меня восхищает ваша дочерняя привязанность, – сказал аббат. – Она доказывает, какой у вас превосходный, чувствительный характер; он сулит сокровища для того, кому небом назначено овладеть вашим сердцем. Душа, столь способная на нежность к родительнице, – что же подарит она возлюбленному? А может, в ней уже зародилось некое чувство? Скажите, моя прекрасная дочь, знаете ли вы уже, что такое любовь? Ответьте мне откровенно, забудьте о моем одеянии, я сейчас для вас просто друг.
– Что такое любовь? – переспросила она. – О да, конечно; я любила многих, многих людей.
– Я имею в виду другое. Любовь такого рода может быть отдана лишь одному человеку. Встречался ли вам кто-нибудь, кого вы хотели бы видеть своим мужем?
– О! Нет, никогда!
Это была неправда, но девушка этого не сознавала: она не понимала природы своего чувства к Лоренцо, а поскольку после первого визита к Эльвире он более не появлялся, его образ мало-помалу тускнел; кроме того, она думала о замужестве со страхом, свойственным девственницам, и потому так ответила монаху.
– И вы не мечтаете встретить такого человека, Антония? Вы не вздыхаете из-за отсутствия кого-то дорогого, еще не ведая, кто он? Не кажется ли вам, что вещи, прежде доставлявшие удовольствие, больше вам не интересны? Сотни новых желаний, новых мыслей, новых ощущений, которые можно заметить, но невозможно описать, не посещают вас? Сердце каждого, кто видит вас, воспламеняется, возможно ли, чтобы ваше оставалось бесчувственным и холодным? Влажный блеск ваших глаз, и этот румянец, и очаровательная сладостная меланхолия черт ваших – все эти признаки противоречат вашим словам. Вы любите, Антония, и напрасно стараетесь скрыть это от меня!
– Отец, вы меня удивляете! О какой такой любви вы толкуете? Я не знаю ничего похожего, а если бы и чувствовала что-то, зачем бы стала скрывать?
– Не встречался ли вам такой человек, Антония, которого вы никогда не видали прежде, но почувствовали, что давно искали его? Чья фигура, совершенно незнакомая, показалась известной? Чей голос утешал вас, нравился, проникал в глубину души? Чье присутствие радовало вас, а отсутствие огорчало? Кому вы доверчиво поверяли все ваши заботы? Вам не доводилось чувствовать все это, Антония?
– Конечно доводилось: в первый же раз, как я увидела вас, я это почувствовала.
Амброзио вздрогнул, не смея верить своим ушам.
– Меня, Антония? – вскричал он, и глаза его заблестели страстным нетерпением; схватив девушку за руку, он жадно прильнул к ней губами. – Меня, Антония? Вы это почувствовали… ко мне?
– Даже сильнее, чем вы описали. Как только я увидела вас, мне стало так приятно, так интересно! Я старалась уловить все звуки вашего голоса; вы говорили на языке, доселе незнакомом! И мне казалось, будто я давно уже вас знаю и имею право на ваши дружбу, совет и защиту. Я плакала, когда вы уходили, и мечтала поскорее вновь увидеться с вами…
– Антония! Прелестная Антония! – воскликнул монах и прижал ее к своей груди. – Повтори сказанное, моя сладкая девочка! Скажи снова, что ты любишь меня, любишь нежно, по-настоящему!
– Так и есть! Кроме матушки, в мире для меня нет никого дороже вас.
После этого искреннего признания Амброзио больше не мог сдерживаться. Дрожа от дикого вожделения, он стиснул растерявшуюся девушку в объятиях. Он алчно впился губами в ее губы, впитывая ее чистое дыхание, он смял дерзкой рукой ее прекрасную грудь, он заставил ее податливые руки обвить свой стан. Удивленная, перепуганная до ужаса, сама не зная почему, Антония поначалу не могла сопротивляться, но, опомнившись, попыталась вырваться из захвата.
– Отец!.. Амброзио! – кричала она. – Отпустите меня, бога ради!
Но похотливый монах не внимал ее мольбам и позволял себе все более гнусные вольности. Антония умоляла, плакала, билась, изо всех сил старалась оттолкнуть монаха и уже хотела позвать на помощь, когда дверь спальни вдруг распахнулась. Амброзио все-таки хватило присутствия духа, чтобы учуять опасность; неохотно выпустив добычу, он вскочил с дивана. Антония радостно вскрикнула, подбежала к двери и укрылась в объятиях матери.
Эльвира заподозрила неладное, когда Антония однажды наивно пересказала ей кое-что из речей аббата. Она достаточно пожила среди людей, чтобы слепо полагаться на репутацию монаха. Ей пришлось задуматься над некоторыми обстоятельствами; по отдельности несущественные, но сложенные вместе они давали основания для тревоги. Аббат, мужчина в самом расцвете сил и здоровья, приходил часто, притом, насколько Эльвире удалось узнать, ни в какой другой семье не бывал; он волновался, когда заговаривал об Антонии; и, сверх того, судя по словам дочери, пытался внушить ей пагубную философию, совершенно не соответствующую его поучениям в присутствии матери; все это заставило Эльвиру усомниться в чистоте дружбы Амброзио.
Вот почему мать решила испытать монаха, когда он в следующий раз останется наедине с Антонией. Ее уловка удалась. Правда, он успел отступить, когда она вошла, но беспорядок в одежде дочери и очевидное смущение монаха были достаточными доказательствами ее правоты. Однако, будучи весьма благоразумной, Эльвира не выказала свое открытие, полагая, что разоблачить обманщика будет непросто, учитывая благосклонное отношение общества к нему; почти не имея друзей, вдове было опасно обзаводиться столь могущественным врагом. Поэтому она сделала вид, будто не заметила его возбуждения, спокойно уселась на диван, объяснив какой-то пустячной причиной свой неожиданный приход, и повела беседу на разные темы с видимой непринужденностью.
Ободренный таким ее тоном, монах сумел прийти в себя. Он постарался отвечать Эльвире невозмутимо, хотя, еще не поднаторев в искусстве притворства, чувствовал, что выглядит смущенным и неуклюжим. Вскоре он прервал разговор и поднялся, чтобы уйти.
Какова же была его досада, когда, прощаясь, Эльвира чрезвычайно учтиво сказала ему, что, будучи ныне вполне здоровой, она почитает несправедливым лишать его помощи других людей, которые, возможно, больше в ней нуждаются! Она заверила его в вечной благодарности за ту пользу, которую принесло ей общение с ним во время болезни, и посокрушалась по поводу того, что многочисленные домашние заботы, а также не менее многочисленные обязанности, возложенные на него, в дальнейшем лишат ее удовольствия видеть его у себя.
Все это было сказано очень мягко, но намек был слишком ясен, чтобы его не понять. Амброзио все же попробовал было возмутиться, но выразительный взгляд Эльвиры вынудил его промолчать. Он не осмелился настаивать, убедившись, что она его раскусила; поспешно распрощавшись, он вернулся в аббатство, неся в сердце груз ярости и стыда, горечи и разочарования.
Антония после ухода аббата успокоилась; все же ей стало тоскливо при мысли, что они больше не увидятся. Эльвира тоже втайне горевала: слишком приятно было ей считать его другом и
