внутренний замок, затем медленно, со скрипом открылись тюремные ворота. С той и другой стороны людей отогнали от них, но все равно Луша с Павликом могли в эту минуту в группе арестантов разглядеть Петра Никитовича во весь рост. Вначале он замахал радостно руками и что-то проговорил, но грохот колес по булыжной мостовой заглушил слова. Потом видно было, как отец снял с головы фуражку и подкладкой вытирал текущие из глаз слезы. Так же медленно ворота вновь закрылись, а сквозь щель между створками Павлик заметил, как арестантов со двора загоняли в корпус по своим камерам.
Вскоре приняли передачу для Петра Никитовича и принесли краткую весточку на клочке бумаги, что все хорошо, рад, получил все полностью.
Придя домой, Павлик загорелся огненным желанием написать письмо отцу, порадовать его чем-либо приятным. Он стал вспоминать все приключения, связанные с арестантами, о чем читал в книгах, но ничего похожего на Н-скую тюрьму не встречалось. Ему было очень досадно от того, что он ничего не мог придумать. Однако в следующий раз, когда Луша стала собирать передачу, Павлик быстро написал письмо, затем известным только ему одному способом свернул в тонюсенькую трубочку и, проткнув огурец, запихал письмо в его пустую сердцевину. Вечером, по возвращении матери, Павел был бесконечно счастлив, узнав, что его затея удалась.
Тень глубокой скорби все темнее сгущалась над семьей Владыкиных. С новым месяцем в кооперативных карточках им как семье лишенца вновь было отказано. Жившая в их доме родня Петра Никитовича, пользуясь его отсутствием, заявила Луше, что они в доме такие же хозяева и за занимаемые комнаты платить ничего не будут. Все реже посещали Владыкиных верующие с сочувствием, а если и приходили, то только в сумерках. Луша же, наоборот, с каждым днем делалась бодрее, крепче физически и духовно, больше времени проводила в молитвах. Никто больше не видел ее плачущей. Ее существо все больше проникалось упованием на Бога. Посещающие не столько утешали ее, сколько сами утешались ее упованием.
О Петре Никитовиче стало известно, что суда ему не будет и что должны его увезти куда-то в другое место. Куда, когда и почему — ничего не было известно, свиданий не давали. Так прошло около двух месяцев. Луша стала чаще ходить к тюрьме, прислушиваться к разговорам посетителей.
Однажды рано утром, принеся в тюрьму передачу, она на мгновение увидела мужа в открытые ворота. Он что-то прокричал ей и помахал рукой в одном направлении. Расслышать его не удалось, и ей показалось, что муж своим жестом проводил ее домой, сочувствуя ей, видя ее мытарства. Луша успокоилась и возвратилась в семью к своим бесчисленным заботам. Дома ее ожидали друзья, двое братьев, приехавших из далеких деревень, где в свое время Петр много потрудился в деле благовествования, часто надолго оставляя семью. Услышав о постигшей их скорби, они приехали утешить семью и помочь продуктами. Узнав о материальном затруднении семьи, братья были рады, что приехали вовремя, хотя пробираться им пришлось более восьмидесяти верст на своей подводе. Увидев такое участие и искреннюю заботу, Луша не удержалась, наплакалась в сердечной искренней молитве с братьями.
Друзья после далекой дороги прилегли отдохнуть. Луше, размышлявшей о Петре, вдруг представилось, что муж взмахнул рукой, и что-то загадочное и тревожное ей в этом жесте почудилось. Тревога нарастала, и пока сынишка сладко спал в люльке, она, гонимая сомнением, не зная зачем, побежала опять к тюрьме. Войдя в дежурку, она прислушалась к разговорам среди посетителей и узнала, что в тюрьме готовится большой этап. Но когда? — Ничего понять было нельзя, да и некогда было понимать. Как молния пронзила ее мысль: «Спеши и не медли».
Еле переводя дыхание, бросилась Луша домой. На ходу хватала она и клала в торбу все, что считала нужным для мужа, временами окидывая глазами — не тяжела ли? Но торба как будто вовсе не увеличивалась. Наконец, набив мешок позавяз, она приладила его на спине и хотела идти. В это время ребенок в люльке зашевелился и заплакал. Сердце Луши разрывалось надвое, что делать? Но ни раздумывать, ни медлить было нельзя. С мешком на спине Луша торопливо взяла ребенка из люльки и, на ходу прихватив пару пеленок, выбежала на улицу.
Первое время Луша бежала, не помня себя и не чувствуя тяжести ноши. Окончательно запыхавшись, уже около тюрьмы остановилась, прислонившись к забору, перевела дух. Малыш бунтовал у груди и законно требовал свое. Бремя за спиной тянуло к земле, а сердце, казалось, выпрыгивало из груди. Облизав запекшиеся губы и подобрав волосы под косынку, Луша дала ребенку грудь. Так хотелось хоть на минутку присесть. За углом слышался удаляющийся цокот лошадиных копыт и людской кашель. По тротуару с узлом в руке торопилась женщина. Луше она показалась знакомой. Где она ее видела? У тюрьмы! — мелькнула мысль. Опоздала! — всполошилась Луша и кинулась вслед за женщиной за угол.
Посреди мостовой, построенные рядами, тяжелым мерным шагом шли арестанты, окруженные конной охраной с саблями наголо. Луша кинулась вдогонку, забыв усталость. «Ой, слава Богу, не опоздала! Но тут ли он?» — мелькнуло в уме.
Через несколько минут она догнала толпу провожающих родственников и инстинктивно у нее вырвалось из уст:
— Мой-то здесь, не видели?
Но люди шли молча, вытирая слезы. Кто-то ответил, качнув головой:
— Не знаю.
Уныло понурив головы и временами оглядываясь по сторонам, под частые понукания конвоя шагали арестанты. Обгоняя провожающих, Луша подошла к идущим впереди, намереваясь обогнать и их, но ее предупредили:
— Не пускают дальше, грозят.
Почти не слыша сказанного, она пристально вглядывалась в затылок каждого арестанта, и вдруг в самой передней шеренге увидела Петра. Растолкав толпу, Луша побежала по тротуару вперед.
— Куда?! Назад! Вернись! — послышалось у нее почти над головой.
Не обращая внимания на происходящее вокруг, она поравнялась с передней шеренгой. Услышав крики, Петр Никитович повернул голову и, увидев жену, почему-то снял фуражку.
— Петя! — крикнула Луша, намереваясь шагнуть к нему.
Конвоир на коне преградил ей дорогу, держа перед ней на уровне ее груди свою сверкающую саблю. Нагнувшись, под самой головой лошади рванулась она к мужу и, подбежав, ухватила его за руку:
— Петя! А я думала опоздала, с рязанскими засиделась, прибежала, а вас уже повели. Ну слава Богу! — выпалила она залпом.
— Стой! Вернись! Ты с ума сошла?! Выйди сейчас же! — неистово ревел конвоир и, остановив всю колонну, встал перед Владыкиными, потрясая саблей. Рысью к ним подъехал начальник с плеткой в руке и, размахивая ею перед лицом Луши, раздраженно проговорил:
