умел не просто встать, а плавно вытянуться, изобразив в воздухе изящную дугу. И если они (разумеется, невольно, иначе это было бы вульгарно) заставляли вас ощутить себя неполноценным на их фоне, вы сами были виноваты. Они держались любезно даже с отъявленными негодяями и беспринципными лжецами. Они использовали свою мыслительную мощь, не выставляя ее напоказ.
Я помню одного такого адвоката: он защищал обвиняемого в убийстве. Фактическая сторона дела не обсуждалась. Его подзащитным был нелегальный иммигрант — китаец лет тридцати, вообще не говоривший по-английски. Он явно страдал какой-то формой параноидального расстройства, он был бездомным и бесцельно бродил по городу. А ничто так не подпитывает паранойю, как постоянное нахождение среди толп народа, чьего языка ты совершенно не знаешь. Из-за этого кажется, что всякий смешок, всякий взгляд, всякий шепоток имеют отношение к тебе, что они в лучшем случае снисходительны, а в худшем — уничижительны или угрожающи.
Но проявления паранойи у этого человека уже не ограничивались чувством тревоги. Он случайно встретил на улице китайского студента — и, разговорившись с ним, сообщил, что является бездомным. Студент (он был женат) пожалел его и — несомненно, движимый чувством национальной солидарности, — предложил ему занять пустующую комнату в своей квартире. Тем самым он, безусловно, совершил достойный поступок, однако это благодеяние обернулось катастрофой, так как вскоре жилец включил благодетеля в свои бредовые идеи и галлюцинации, решив, что тот замышляет его убить. Жильцу даже казалось, что он слышит, как хозяин квартиры толкует о таких планах.
Потом «подготовка коварных планов» достигла апогея: примерно через две недели после того, как он поселился в этой квартире, жилец решил, что благодетель намерен убить его в этот самый день. Он выскочил из дома и, размахивая руками, остановил проезжавшую патрульную машину. Разумеется, простые британские полицейские не могли понять то, что он пытается им сказать по-китайски, и поехали дальше. Убедив себя в том, что не может защититься от своего благодетеля, он вернулся в квартиру, вооружился острым кухонным ножом, а когда пара вышла из своей спальни, насмерть зарезал мужа на глазах у жены. Затем он снова выбежал из дома, но полиции потребовалось не так уж много времени, чтобы его разыскать.
В тюрьму его привезли растрепанным и рассеянным. Я не мог поговорить с ним, пока не отыщут переводчика, но и до этого было ясно, что он реагирует на галлюцинаторные раздражители — вероятно, на какие-то воображаемые голоса. Он не пытался общаться с нами даже знаками, как можно было бы ожидать от человека, пребывающего в здравом рассудке. Это был еще один узник собственного мирка, в который не могло проникнуть то, что мы называем реальностью. Когда прибыла переводчица, ситуация почти не улучшилась: его ответы были настолько фрагментарными и бессмысленными, что, по ее словам, она даже не знала, как их перевести. Почти все время он попросту игнорировал ее (и меня). Любопытный социологический факт: всякий раз, когда мы хотели с ним поговорить, нам приходилось вызывать переводчика, поскольку, хотя в городе было немало китайцев, он оказался единственным китайским узником в нашей тюрьме, где содержалось около 1400 заключенных.
Для него подобрали адвоката, говорящего по-китайски, и тот прислал мне резюме дела, где отмечался тот факт, что для его преступления нет очевидного мотива (то есть это явно не было, скажем, убийство с целью грабежа). Я пришел к выводу, что лучше не устанавливать ему официальный диагноз, но при этом лечить его как страдающего психозом. К моему немалому удивлению, он кротко согласился принимать препараты — возможно, из глубоко укорененной привычки подчиняться авторитетным фигурам.
Опять же, к моему немалому удивлению (и удовлетворению), не прошло и двух недель, как он стал совершенно другим человеком. Он хорошо питался, набрал вес, хотя блюда нашей местной кухни, вероятно, не особенно его радовали. Во всяком случае он не думал, что еда отравлена. Он улыбался, он держался чрезвычайно вежливо, он порывался работать в любом качестве, в каком мог: например, подметать пол.
Мы по-прежнему могли общаться с ним лишь знаками, но вскоре он сделался всеобщим любимцем. По сути, он стал идеальным арестантом (существом почти легендарным) — вероятно, не из расчета, а благодаря каким-то глубинным чертам личности или характера. Через переводчицу он сообщил нам, что его нелегально ввезли в страну за 10 тысяч фунтов — «в кредит»: ему предстояло отрабатывать этот долг, то есть выплачивать его из своих последующих заработков. Семья отправила его в Англию как своего рода инвестицию.
Я уведомил его адвоката об этом преображении, означавшем (почти наверняка — это не вызывало никаких «разумных сомнений»), что он совершил свое преступление в состоянии помешательства. Несомненно, адвокат и без меня мог бы это определить, но мне захотелось подстраховаться. В моей практике мне встречались один-два адвоката, которые как-то упускали из виду сумасшествие своего клиента.
Дело выстраивалось вполне прямолинейное, и до процесса оно дошло всего за несколько месяцев. (Раскрытое убийство сейчас идет до суда в среднем примерно в двадцать пять раз дольше, чем в викторианские времена. И у меня нет абсолютной уверенности в том, что сегодня совершается меньше судебных ошибок, чем тогда: у меня нет статистики по данному вопросу.)
Вероятно, подзащитный счел английское право очень странным и запутанным. Перед собственно процессом он несколько раз очень ненадолго появлялся в суде, чтобы тут же быть отправленным обратно в предварительное заключение. В ходе своего второго кратковременного появления (к тому времени он вновь обрел здравый рассудок) он снял рубашку, выходя из отсека для обвиняемых. В ответ на вопрос, почему он это сделал, узник ответил: он думал, что его сейчас отведут за угол и расстреляют. Не может быть более красноречивого свидетельства о природе современного китайского правосудия.
Когда на его процессе я прошел на место для дачи свидетельских показаний, обвиняемый приветственно наклонил голову, на что я ответил тем же. Он по-прежнему не знал английского, но мы с ним неплохо ладили — насколько это возможно для тех, кто почти никогда не имеет возможности нормально общаться, то есть понимая друг друга.
Его адвокат, двигавшийся как на отличнейших шарнирах, стал задавать мне вопросы — с величайшей вкрадчивостью и обходительностью. Ни один из его вопросов не был даже в малейшей степени неловким или враждебным, ибо я выступал как свидетель защиты по делу, где обвиняемый признал себя виновным в непредумышленном убийстве, а не в умышленном. Сторона обвинения тут же согласилась с этим признанием и не стала оспаривать мои показания.
Адвокат защиты зачитал извинения подзащитного, адресованные семье покойного.
