ключевым) элементом в конструировании дела. А как только вы заняли ту или иную позицию, вами овладевает искушение всеми средствами защищать ее от противоречащих ей доказательств — используя всё более мудреные аргументы и все чаще привлекая доводы ad hoc[46].
Именно это и проделал тот профессор медицины. Он принял точку зрения, согласно которой смерть пациентов можно объяснить не только отравлением, и в результате был вынужден (или позволил себе) прибегать ко все более диким и нелепым гипотезам, пока те не стали выглядеть совсем уж смехотворно.
Одно из мероприятий Адвокатской конференции было призвано научить молодых начинающих барристеров вести перекрестный допрос. Так, одному младшему барристеру представили краткое резюме дела о диабетической коме, имевшей катастрофические последствия (в основе явно лежало реальное дело). Ему поручили защиту больницы, где это произошло, от обвинения в халатности. Его свидетелем был покойный ныне профессор Гарри Кин, один из наиболее влиятельных диабетологов страны, если не всего мира. Свидетельские показания профессора, полученные при главном допросе (стороной, вызвавшей свидетеля: насколько я мог понять, младший барристер вел этот допрос вполне компетентно), сводились к тому, что причиной трагедии не было лечение в больнице. В таких ситуациях иногда бывает катастрофический исход.
Затем поднялся выдающийся королевский адвокат: он должен был показать, «как это делается». Едва он открыл рот, стало ясно, что это заслуженный и почтенный юрист. С изысканной любезностью, ни разу не повышая голос, без размашистых жестов, не прибегая к сарказму или иным риторическим приемам, он сумел всего за несколько минут (по-моему, не более чем за три) добиться, чтобы профессор Кин сказал диаметрально противоположное тому, что он сообщил при главном допросе. Это было величественное зрелище — но при этом леденящее кровь. Возникало ощущение, что этот королевский адвокат может заставить любого свидетеля сказать что угодно. Если такова была участь профессора Кина, одного из ведущих исследователей диабета второй половины прошлого века, то что же ждало куда менее заметных свидетелей? Мы с женой решили, что привлечем этого юриста в качестве своего адвоката, если нам когда-нибудь понадобится таковой.
Таким образом, может показаться, что процессы в нашей судебной системе — это какая-то битва софистов и софизмов: мол, пусть победит лучший софист и наиболее правдоподобный софизм. И в самом деле, важно иметь на своей стороне умелого софиста, хотя судья может сместить баланс обратно, если вам случится иметь на своей стороне софиста неумелого.
Еще будучи студентом, я однажды посетил процесс по делу об убийстве (первый такой процесс в моей жизни). Респектабельного мужчину обвиняли в том, что он зарезал жену. После этого он сунул свою голову в духовку газовой плиты (переход от использования смертоносного светильного газа уже произошел). Его адвокат выступал с последним обращением к присяжным, рассказывая об очень трудном жизненном пути подзащитного; тех тяготах, с которыми он сталкивался как иммигрант; его борьбе с собственной бедностью и т. п. Я подумал, что он слишком уж преувеличивает значение всех этих обстоятельств, когда судья, наклонившись вперед, проговорил:
— На мой взгляд, тот факт, что жена ударила его ножом первая, мог бы стать достаточным объяснением.
— Да-да, милорд[47], я как раз к этому подходил, — заверил адвокат. Но он явно не подходил к этому и вообще совершенно об этом забыл, пока ему не напомнили. Боже нас сохрани от таких защитников!
Безусловно, некомпетентность вечно порождается человеческим сознанием, но я встретил на своем веку лишь одного по- настоящему некомпетентного барристера, да и то его некомпетентность объяснялась пьянством. Он трясся на утренних заседаниях суда, он страдал острым гастритом, на лбу у него выступали крупные капли пота, и с началом каждого перерыва он ракетой мчался в бар. За каких-то полчаса после «занавеса» (по тогдашнему выражению) он успевал употребить больше спиртного, чем основная часть населения употребляет за неделю. Позвонив ему во внесудебное время, вы неизменно слышали на заднем плане шум паба. Хоть он и был склонен к черному юмору, могу предположить, что он принадлежал к числу пьяниц мрачного типа — тем, кто безрадостно глядит в свой стакан точно в хрустальный шар для гадания.
Неудивительно, что он плохо освоил умение представлять дело в суде — и что с наступлением каждого перерыва он сдвигал парик на затылок жестом, выражающим раздражение и недоумение (и, как я подозреваю, для проветривания головы). Но я невольно проникся к нему симпатией. Чувствовалось, что этот неудачник вообще-то обладает высоким интеллектом и немалыми талантами, и это казалось мне привлекательнее, чем любой сокрушительный успех.
Дело, в котором мы оба участвовали, шло не очень-то хорошо для нас (если бы он выступал обвинителем против Синей Бороды, злодея бы оправдали). Как раз когда он должен был пригласить меня выступить, его охватило серьезное недомогание (вероятно, в результате пьянства), и слушания пришлось остановить. Затем провели повторные; на сей раз сторону обвинения представлял выдающийся королевский адвокат. Очевидно, сторона обвинения привлекла первого барристера в попытке сэкономить деньги: вот вам еще одна иллюстрация одного из «законов» британской бюрократии, согласно которому всякие ее попытки снизить расходы лишь увеличивают их. С одной стороны, я был рад, что барристер отстранен от процесса; с другой стороны, я ощущал симпатию к нему лично: мне нравилось, что он все путает. Это успокаивало меня, поскольку такое случалось и со мной.
Конечно же, неумеренные возлияния отнюдь не были чем-то необычным среди барристеров. И я вполне мог это понять. После дня, проведенного в суде, мне тоже хотелось выпить, чтобы сбросить напряжение, вызванное постоянной сосредоточенностью. Один барристер, располневший, с вечно слезящимися глазами и румяный (явно обреченный стать совсем уж Фальстафом), как-то спросил у меня во время перерыва, не возражаю ли я, если он проконсультируется со мной по медицинскому вопросу.
— Конечно, нет, — ответил я, слегка польщенный. — Продолжайте.
— Правда ли, доктор, — продолжил он, — что виски, как было доказано, лечит простуду и грипп?
— Если его принимать в достаточных количествах, — уточнил я.
— Спасибо, доктор, — поблагодарил он. — Я последую вашему совету.
Разумеется, барристеры были разных типов. Кто-то словно бы размахивал дубиной, а кто-то ловко орудовал рапирой, кто- то использовал сарказм, а у кого-то был припрятан яд. Кто-то отличался крайней прямотой и всегда говорил по делу, а кто-то изъяснялся с церемонной любезностью, которую в наши дни редко можно встретить за пределами романов Александра Макколла Смита.
Некоторые адвокаты отличались настолько изысканными манерами, что я испытывал даже какой-то стыд за свою неотесанность по сравнению с ними. Они изъяснялись гладко и льстиво, при этом не впадая в елейность. Кое-кто из них
