симпатию и восхищение представители этой профессии — от скромного солиситора, среди ночи приехавшего в участок, чтобы дать подвыпившему мелкому правонарушителю совет насчет того, как отвечать (и отвечать ли) полицейским на допросе, и до величественного, прославленного и блистательного королевского адвоката, способного показать белое черным, а черное белым и все это — с чрезвычайным интеллектуальным изяществом и личным обаянием (или обходительностью).
Текст знаменитого предупреждения, которое оглашают арестованным перед тем, как полиция их допросит, в мое время изменился — и, на мой взгляд, к худшему. Изначально это предостережение было очень простым: подозреваемый не обязан ничего говорить, но, если он все-таки что-то скажет, это будет записано и затем может быть использовано в суде против него. Затем этот текст стал несколько более изощренным. Подозреваемому по-прежнему сообщают, что он не обязан ничего говорить, но добавляют: если он откажется сказать полиции что-то такое, на что он потом будет опираться в суде (и что он мог бы сразу сказать полиции), суд может сделать выводы из его отказа.
Я обсуждал это со своим другом — судьей Высокого суда[45]. Он считал, что это изменение (по сути, частичное аннулирование пресловутого права не свидетельствовать против себя) не играет важной роли, так как на практике никакой суд не делает никаких выводов из запирательства обвиняемого на стадии допросов в полиции. Однако он полагал, что новая формулировка предупреждения может ускорить осуществление правосудия.
Но я с ним не согласился. Во-первых, в новой формулировке недвусмысленно сквозили угрожающие тона, чего не было в старой. Нет лучше способа добыть ложное признание, чем припугнуть неприятными последствиями отказа признаваться: вам скажет об этом любой, кто пытает людей. А отказ от ранее данных показаний никогда не звучит для суда так же убедительно, как изначальные показания.
Во-вторых, никто из арестованных в полной мере не понимает новый текст предупреждения. Может показаться, что это противоречит сказанному выше, однако на самом деле тут нет никакого противоречия.
Я читал расшифровки множества полицейских допросов подозреваемых, и ни в одной из них подозреваемый не мог (когда его просили это сделать) своими словами объяснить полиции, что означает это предупреждение. Полицейские повторяли свою просьбу, но результат от этого не улучшался. В конце концов полиция сама вкладывала слова в его уста — чтобы создалось впечатление, будто он все-таки понял.
Но угрожающий тон, заложенный в предупреждении, вполне понятен, и полиция, начав с этой неверной посылки, должна сознавать: все последующие ответы будут получены (или могут быть получены) под неким действующим на подсознание давлением. Конечно, уничтожение личной честности — одна из непризнаваемых целей административной структуры. Людьми, лишенными честности, легче манипулировать и командовать; они уже не сопротивляются, когда их убеждают сделать то, чего делать не следует.
Во всех делах, где я принимал участие, мне никогда не попадался адвокат, которого я счел бы нечестным, — за исключением кое-каких немногочисленных солиситоров, затягивавших уплату моего гонорара (по присланному им уведомлению) гораздо больше, чем они позволили бы своим клиентам оттягивать уплату собственного гонорара. Один или два человека вовсе не заплатили, несмотря на множество напоминаний.
Тем не менее все эти адвокаты всегда делали для клиентов что могли, часто выходя за пределы своих непосредственных обязанностей — и получая за это не слишком щедрое вознаграждение. Правда, я больше имел дело с уголовным судом, а не с гражданским, где возможности «узаконенной» коррупции были гораздо обширнее: скажем, когда недобросовестные юристы все никак не прекращают заниматься тем или иным делом (исправно получая гонорар), хотя уже давно очевидно, что дело бессмысленно и у него нет судебных перспектив. Лично я мало сталкивался с такой практикой.
Я с огромным восхищением относился к судьям: они виделись мне последним бастионом высококультурной Англии. Их решения, связанные с применением тех или иных пунктов закона, излагались при помощи изящных и ясных доводов, притом лаконично — как если бы слова (подобно питие) не следовало выбрасывать зря. Та зоркость, с которой они замечали логические ошибки или серьезные пробелы в выступлениях или вопросах адвокатов сторон, производила немалое впечатление и казалась по-своему прекрасной.
Мне очень нравился сам церемониал судебных слушаний, когда судьи и барристеры раскланиваются друг с другом. Мантии и парики (которые часто служат объектом пустых насмешек) как бы указывали на то, что здесь происходит нечто серьезное, необычное, величественное. Они словно бы подразумевали, что судья выступает не в личном качестве, а как лицо, облеченное громадной ответственностью.
Хороший перекрестный допрос тоже по-своему прекрасен (для тех, кто понимает), хотя за «уничтожением» свидетеля, особенно если это эксперт, бывает мучительно наблюдать, не говоря уж о том, чтобы пережить это на себе.
К примеру, не так давно я наблюдал, как еще один профессор медицины, человек выдающийся в своей области, подвергся прямо-таки вивисекции, когда он выступал свидетелем по делу о медбрате, при помощи инсулина насмерть отравившем нескольких пациентов, вверенных его попечению. Этого профессора пригласила сторона защиты, но проблема состояла в том, что она не обеспечила его всеми необходимыми материалами по делу (и он, похоже, сам не добивался их получения). В результате он сделал поспешные и неверные выводы, от которых ему пришлось отказываться уже во время процесса — в свете дополнительной информации, которую сообщил ему обвинитель. Перекрестный допрос проходил четко, жестоко и разрушительно. Можно было легко представить себя на месте несчастного ученого, и я обнаружил, что на протяжении всей экзекуции гляжу вниз, на свои ботинки.
Именно для того, чтобы избежать подобной катастрофы во время собственного пребывания на месте для дачи свидетельских показаний, я научился быть как можно лапидарнее в своих ответах во время перекрестного допроса — и никогда не выходить за пределы того, что я мог бы защитить точно и строго. Ведь адвокаты — искусные мастера по части того, чтобы бросить тень сомнения на все показания свидетеля, если он допустил одну-единственную ошибку, пусть даже самую незначительную. «Falsus in unum, falsus in omnibus» («Ложно в одном — ложно во всем»): когда-то это было юридическое правило. Теперь оно уже не применяется, но по-прежнему имеет психологическое значение для адвокатов, которые пытаются подорвать доверие к свидетелю противной стороны.
Однажды я выступал с лекцией на ежегодной Адвокатской конференции. В своем докладе я говорил об опасностях, существующих для свидетеля-эксперта, среди которых почти неизбежное искушение (в системе, где судебный процесс является состязательным) стать «членом команды» той стороны, которая вас пригласила (защиты или обвинения). В таких случаях ваши показания становятся не столько беспристрастным свидетельством, помогающим установить истину в деле, сколько важным (зачастую
