– Увы, – ей отвечаю, – истрачен порох мой,И пули на исходе. Пойду-ка я домой,А поутру, пополнив охотничий припас,Вернусь, и черный зайчик, прелестный черный зайчик,пушистый черный зайчик не улизнет от нас!Изнемогая от хохота, Абита поняла: дело не только в скабрезной песне. В кои-то веки ей представился случай, как говорится, «распустить волосы», снова дать волю вульгарной страсти к площадному веселью хоть перед кем-нибудь, пусть даже перед самим Дьяволом.
– Абита, пожалуйста, не умолкай. Я бы еще послушал.
– Но я больше куплетов не знаю.
– Слова… слова не важны. Главное – твой голос.
Абита смущенно улыбнулась.
– Тебе нравится мой голос?
– Еще как. Ты себе даже представить не можешь.
Абита продолжила песню без слов, и вскоре ее напев подхватило множество других голосов. Птицы, лягушки, сверчки – все живое вокруг запело с ней вместе. Их хор проник в самую душу, на сердце стало легко и свободно, захотелось сорваться с места, бежать, бежать, куда глаза глядят, да так и остаться в лесу, среди диких зверей.
Самсон улыбнулся шире, в серебристых глазах его заплясали искорки.
Поднявшись, Абита повела плечами, неспешно, плавно закружилась на месте в такт пению, и тут к общему хору присоединился еще один голос. Звучал он из-под земли, совсем негромко, так что Абита, скорее, почувствовала его, чем услышала.
«Змея. Та самая», – подумала она и бросила взгляд на Самсона. Однако Самсон словно бы ничего не заметил и даже глаз не открыл, лишь улыбался безмятежнее прежнего.
Ветер усилился, алые листья деревца затрепетали. Вмиг вспомнив сон о змее, предлагавшей ей яблоко, Абита невольно вздрогнула.
«Плевать, – подумала она, гоня страхи прочь. – Жизнь продолжается, погода прекрасна, поле принесло сказочный урожай. Настало время для радостей – любых, какие отыщутся в этом безжалостном, порой сверх меры безжалостном мире».
Упиваясь ароматами леса и улыбкой Самсона, она кружилась, кружилась, кружилась в такт песне без слов.
Прислонившись спиной к паре ручных тележек, Иисус, Ноотау и Чоган ждали Уоллеса в темноте, под раскидистой ивой. Ночь выдалась ясной, безоблачной, почти полная луна светила так ярко, что и фонарей зажигать ни к чему.
«Прекрасная ночь для кой-какого озорства, – подумал Иисус. – А если кукурузы там вправду хватит, чтоб наполнить доверху обе тележки, станет еще прекраснее».
Издалека донесся приближающийся стук копыт, и вскоре к иве у моста подъехали двое всадников. Уоллеса с сыном Иисус узнал в них не сразу: оба переоделись, да как! Нарядились во что-то вроде холщовых мешков с прорезями для рук и шеи, перетянутых в талии веревками вместо пояса; плечи и ноги голы, из-под соломенных шляп торчат вихры париков, сооруженных из черного конского волоса…
– Кем это вы вырядились?
– Ну, а на кого мы, по-твоему, похожи?
– На баб страхолюдных, – хмыкнув, ответил Иисус.
– Нет. Не видишь, что ли, мы – краснокожие.
Пекоты обменялись недобрыми взглядами.
Спешившись, Уоллес с сыном привязали коней под ивой, сняли сапоги и оставили их возле дерева. Затем Уоллес вооружился снятым с луки седла фонарем, и оба, очевидно, не привыкшие ходить босиком, неловко, по-бабьи, заковыляли к тележкам.
– Стало быть, вы нынче пекоты?
– Нас не должны узнать.
– Что это за шутки?
– Никаких шуток. Эта женщина знает нас, только и всего. Потому нам и пришлось переодеться.
Подняв фонарь, Уоллес окинул взглядом тележки. Одна оказалась расшатанной двуколкой с парой оглобель (ее предстояло тащить братьям), вторую, поменьше, с одной оглоблей, собирался катить сам Иисус. Тележки он «позаимствовал» у дядюшки, но если вернуть их до тех пор, как дядюшка обнаружит пропажу, все будет в порядке.
Между тем Уоллес заметно встревожился.
– Что с тобой?
– Да вот прикидываю, не маловато ли тут места под кукурузу.
– А твой фургон где?
– Мне появляться на рынке с полным фургоном кукурузы сразу после того, как у кого-то в округе пропала часть урожая, не стоит. Слишком уж очевидно. Считайте, вся кукуруза ваша.
Вот это уже показалось Иисусу явным подвохом.
– Но я думал…
– Тут дело сложное.
– Опять, стало быть, «сложное»?
– Обстоятельства, обстоятельства! Для меня речь не о кукурузе – о ферме. Гляди: тебе достанется кукуруза, а я получу назад свою ферму, и больше вам ничего знать не требуется.
Во взгляде Уоллеса мелькнуло отчаяние, и в голове Иисуса тут же зазвучал голос, очень похожий на голос жены, уже не в первый раз предупреждающий, что эта затея добро не кончится.
«Что ж, не один Уоллес в отчаянном положении, – подумал Иисус. – В отчаянном положении люди пускаются на отчаянные поступки, а это – дело понятное».
– А кукуруза там точно есть?
– Да. Полным-полно.
Тут Иисус заметил за поясом Уоллеса кремневый пистолет.
– Нам ни в какие неприятности ввязываться не с руки, – предупредил он. – На меня и в племени, и жена, и шериф и без того давно уже косо смотрят.
– Нет-нет, разумеется, нет. Мне неприятности тоже, знаешь ли, не нужны. Мы эту женщину даже не потревожим. Забыл сказать: у нее и собаки-то нет. Без шума прокрадемся в хлев, без шума заберем кукурузу, без шума уйдем восвояси. Отвезешь кукурузу к себе, в деревню, а здесь никто ни о чем не узнает. Идет?
С этим Уоллес протянул Иисусу руку. Не сомневаясь, что пожалеет об этом, Иисус призадумался, помедлил, но руку Уоллесу все же пожал.
– Вот и ладно, – подытожил Уоллес и двинулся вперед, указывая путь остальным.
Иисус, ухватившись за оглоблю тележки, направился следом.
«Придется за ним в оба глаза присматривать», – подумал он.
От моста до фермы оказалось совсем недалеко. Вскоре Уоллес прикрутил фитиль фонаря, притушив огонь.
