движение, как было на сто лет раньше у романтиков, особенно у Шатобриана, а еще раньше – у Игнатия. Она несет в себе великую тоску по дому, воспоминание о нем, знание того, что с богами хорошо, хотя они и требуют жертв, и что там, где мы с ними расстаемся, становится неуютно: «Счастлив тот, у кого еще есть родина»[109].
171
Следует различать церковь как институт, помогающий устанавливать и поддерживать порядок, и как общую космическо-метафизическую обстановку. Даже если боги удалились, теология остается возможной, точно так же как астрономические наблюдения возможны при пасмурном небе. То, что теология и метафизика сближаются друг с другом, заставляя нас вспомнить о той связи, которая всегда существовала между ними в дальневосточных религиях, в дальнейшем будет становиться все очевиднее, как и тот факт, что, невзирая на свою разобщенность, церкви имеют общие духовные интересы и что ими движет общее стремление утвердиться. Как бы то ни было, метафизика будет существовать при всех обстоятельствах, в том числе и независимо от теологии, оставаясь возможным мостом к трансцендентности.
От церкви нельзя ждать большего, чем она может дать. Такую ошибку совершает не только мирянин, обращающийся к ней в беде, но и критик-интеллектуал. Если церковь не позволяет государству превратиться в чудовище и помогает индивиду, особенно в переломные моменты, осознавать неизмеримую, доходящую до глубины вселенной ценность его существования, то уже этим она доказывает свою незаменимую силу.
Не случайно атеистические государства неустанно создают церемонии, подражающие религиозным обрядам, хотя в этом они так же неубедительны, как их выставки и парады убедительны в демонстрации производственной и военной мощи.
То, что в соглашениях между людьми отсутствует освящающее начало, – свойство фабричного стиля. Он делает связи «краткосрочными». Это один из признаков ослабления идеи отцовства, а также основанных на ней прав и истин. Право опирается на истины, которые не могут быть установлены юридически. Поэтому их убывание сопровождается соразмерным распуханием сводов законов.
172
Церковь может дать лишь то, что имеет. Требовать от нее большего, то есть чуда, было бы несправедливо. Те, кто не признает этого, будут страдать, как Бернанос, чье творчество отмечено жанровым своеобразием.
Церковь поздней поры можно сравнить с электростанцией, которая когда-то питалась мощными потоками. После того как в горах постепенно иссякла живительная вода, ее недостаток еще долгое время компенсировался озерами и резервуарами. Потом и они опустели. С тех пор электростанция стоит просто как здание, которое и сегодня дает людям приют и защиту в грозу.
Мы можем судить о том, что там когда-то происходило, но, за редкими исключениями, не можем ни повторять этого, ни вторить этому. Примерно так же обстоит дело и с произведениями искусства, которые тесно связаны с культом. Их ценность измерима, однако мы не в состоянии произвести нечто эквивалентное им. Этим они и дóроги: если бы они были заменимы, их стоимость упала бы до нормальной. Между тем мы довольствуемся «как будто».
Художник без основы превращается в канатоходца, который удивляет публику смелыми па. Удивляет ненадолго. Очень скоро трюки начинают раздражать. Уважение сменяется критицизмом, язвительностью. Убийцы чуют поживу.
Достоевский подробно описал этот процесс. Многие типы, изображенные им в «Бесах», уже получили историческое подтверждение. Однако произведение еще долго не утратит актуальности: некоторые из представленных явлений и образов еще ждут своего часа, чтобы мы увидели их в действительности. Остается камень преткновения, которого революции не преодолеть.
173
Власть может быть не только присутствующей, но и действующей на временной дистанции. В противном случае изменения происходили бы гораздо стремительнее.
Когда отец уезжает – например, в дальние поля или на охоту, – дети еще какое-то время ведут себя так, будто он дома. Таков закон. Это может продолжаться до его возвращения или, если он задерживается, до тех пор пока не войдет мать или кто-то другой, имеющий право приказывать.
В этот период власть закона ослабевает, ссылки на отца, все более и более редкие, в итоге становятся просто абсурдными.
174
Человек с улицы подобен пифии[110] Дельфийского оракула. Хотя его суждения глубоки, они нуждаются в интерпретации, в восполнении.
Будучи неравными в знании, мы равны в вере. В ней каждый из нас предстоит, как раньше говорили, непосредственно перед Богом. Через веру каждый напрямую связан с тем, что происходит или уже не происходит высоко в горах. Человек становится причастным к основе бытия. Поэтому в прежние времена было в ходу еще и такое изречение: «Глас народа – глас Божий». Эти слова глубоко обоснованы. Даже и сейчас можно надеяться, что путь, берущий начало здесь, будет вернее того, который найден при помощи метода.
Впрочем, мы ведем речь не о надежде, а о том, чтобы сделать выводы из анализа состояния веры. Для этого необходимо в первую очередь освободиться от старого предубеждения, приравнивающего веру к заслуге. Оно неискоренимо, поскольку соответствует интересам не только священнослужителей, но и всех, кто за ними следует. Верующие питают глубокую антипатию к тем, кто не разделяет их внутренних стремлений. Таким образом вера выступает как один из главных селективных принципов, издревле участвовавших не только в формировании рас, но и в их искоренении. Ветхий Завет – не только священная, но и жестокая книга.
Уже по этой причине можно предположить, что вера – это не столько заслуга, сколько инстинкт, точнее инстинкт высшего порядка, исследование, направленное на трансцендентность. Вера не имеет отношения ни к знанию, ни к желанию, хотя они определяются ею. То, во что веришь, невозможно доказать. И невозможно верить в то, что доказываешь. Первое и второе – вещи, различные по качеству и по занимаемому месту. Credo quia absurdum[111] – одна из наших глубочайших сентенций, произносимых на границе. Кроме того, невозможно хотеть верить, тем не менее именно эта попытка является отличительной чертой поверхностного слоя нашей жизни. Едва ли когда-нибудь строилось столько церквей. Столько уродливых не строилось никогда.
В вере нет никакой заслуги. Это дар, подарок, указывающий на нашу непосредственную связь с бытием. Он обрушивается на человека неотвратимо, как весна. В нем прежде всего обнаруживает себя высшая жизнь. Поэтому верующие всех конфессий и сект без конца говорят, будто неверующие живут как животные. Это суждение столь же верно в целом, сколь ошибочно в частностях.
Если вера не заслуга, то и неверие не заключает в себе никакой вины. Речь идет о событии высшего порядка, сопоставимом с выходом из силового поля. Исчезает не только вера, но и ее предмет. Бог удаляется.
175
Заявляя, что вера исчезает, мы рассматриваем единичный факт,
