который связан с более масштабными процессами. Во время отлива мы тоже говорим: «Вода убывает», – хотя понимаем, что она только перераспределяется, а количество ее остается неизменным. Меняется лишь притяжение. К тому же без отлива не было бы прилива.
Подобные явления происходят внутри вселенной, сама же она не прибывает и не убывает. Это верно и для человека, который исследует ее границы. Если он слабеет в вере, здесь нет его вины. Происходящее сродни отливу, сну, ночи. Может быть, эта убыль, эта темнота уже предвещает новый прилив, новую зарю.
Когда вера уходит, остается не «ничто» с его часто изображаемыми последствиями. Остается место, которое она занимала и где ею управляли. Остается береговая линия и закат над ней, а рядом – неисчерпаемое богатство бездны.
Остается не «ничто», а засасывающая пустота, чье притяжение начинает действовать по-новому. Там, где была вера, остается потребность, вытянувшая тысячу рук, пытаясь нащупать новый предмет. Так проявляется беспокойство, вызванное убылью. Наступает время поисков, больших странствий и прорывов, истинных и ложных пророков, палаточных и военных лагерей, одиноких ночных стражей.
Здесь обнаруживается незаполненный пробел во вселенской схеме, брешь, залатать которую не под силу никакому мышлению, никакому государственному плану.
176
Применительно к рассматриваемой ситуации вышесказанное означает, что вера в персонифицированных богов становится все менее возможной. Это касается и планет, и народов, и индивидов. Это касается Тибета и Самоа, Конго и Берлина. Это касается всех богов во всех ипостасях.
Если Французскую революцию и провозглашение культа разума можно считать зарей атеизма, то сейчас солнце стоит в зените. Видимые трансформации радикальны, но еще существеннее те перемены, которые происходят в груди отдельного человека. Он чувствует, что атеизма ему уже недостаточно.
Люди неохотно отказываются от привычного. Поэтому многие институты еще долго продолжают существовать после утраты своего содержания, подобно тому как красивый фонтан все равно радует глаз, даже если из каменной рыбы перестала литься вода.
Личная встреча с божеством не только стала необычайным, экстраординарным событием. Она невообразима как реальность, превосходящая любую правду видимого и измеримого мира. Ее невозможно подменить никакой условностью, никаким «как будто». Сама теология становится недоверчивой.
Отец сводится к «добру» и другим отвлеченным понятиям. «Добро» – это преуменьшение: «Все происходящее достойно почитания», как сказал Блуа. Человек начинает сомневаться в Отце, потому что тот «допускает» ужасные вещи, которые раньше были бы восприняты как проявления его праведного гнева.
Ко второй религиозности относится не только романтическое возвращение и этический рационализм, но и пиетизм. Это эхо, подобное восстановлению монархии. Рвение не заменяет откровения. Если его нет, то святая святых сиротливо пустует. Мистическая милость становится редким, вулканически изолированным явлением и вызывает неприятное удивление, а зачастую и недоверие. По сути, она, подобно извержению вулкана, воспринимается как напоминание о некоем всеобщем состоянии, о более щедрой эпохе.
Уже у Якоба Бёме[112] и Ангелуса Силезиуса[113] человек и Земля очень сильны в сопоставлении с Богом. А известные строки стихотворения Герхарда Терстегена (1697–1769) «Молюсь силе любви, открывающейся в Иисусе» и вовсе приобретают такое звучание, которое было бы немыслимо веком ранее.
У Гамана, ошибочно причисляемого к пиетистам, действует нечто другое – пра-весть[114], – чем и объясняется сегодняшний рост интереса к этому пророку. Казалось бы, во всем противореча нашей эпохе, содержание его трудов перекликается с ее глубинным течением.
177
Там, где рабочий движется к господству, ситуация упрощается. Следует помнить о том, что под этим словом понимается не эмпирическо-историческая величина, но метафизический образ. Он чеканит новый мир и его формы по заказу, который сначала угадывается лишь по переходам, по фабричному ландшафту, по строительным площадкам. Или если вернуться к железнодорожной аналогии, то стремительная смена видов объясняется тем, что мы набрали скорость.
Такая эпоха не может обойтись без разрушений, поэтому один из ее атрибутов – боль. Она сопротивляется движению и дополняет его тенями, закладывает жертвы в фундаменты, дает санкции и на некоторых участках пути заменяет собой ценности.
Рационализм по праву издавна считается мощнейшей разрушительной силой. Он вздымается, как приливная волна со светящимся гребнем, остановить которую не может ни одна постройка и в которой просвещение объединено со знанием. Отсюда начинается первая атака, создающая внутреннюю пустоту, разрушающая чары, развенчивающая святость. Этот натиск не совершается сам по себе, он бежит впереди времени, расчищая путь.
Подобно воздушной волне, просвещение предшествует материализму. Оно руководит как Дантоном, так и Фридрихом Великим. Тонкие структуры разрушаются, а следом за ними падают и видимые строения. По словам Ривароля, только первый удар приходится по статуе короля. Остальные сыплются на мраморную глыбу.
Если мы определяем господствующее учение как материализм, это свидетельствует о том, что просвещение в общем и целом завершило свою миссию. Оно продолжает играть прежнюю роль на периферии, «в не- и недоразвитых областях», очищая их с быстротой молнии. Это признак не только идущего времени и гравитации больших пространств, но и силы, которая выросла и непрерывно продолжает расти сама по себе и внутри себя, – силы Земли. Материализм для рабочего – и пояс, и горгонова голова. Мифологические образы здесь уместны, поскольку никакая историческая сила не устоит перед силой Земли.
Не станем в деталях повторять то, что изложено в «Рабочем». Абстрактное знание повсеместно находит применение, не ограничивая себя обязательностью доказательства. Демонстрации достаточно. Это своего рода доказательство в сокращенной форме, подобное тому, к которому прибегали святые, чьи чудеса оказывались убедительнее доктрины.
Средства, используемые рабочим, нарушают табу. Невозможно сфотографировать святого человека или священное место, не нанеся ему ущерба. То, что церковь в этом отношении многое позволяет, абсурдно. Секты зачастую руководствуются более острым инстинктом.
Действенность презентуемого [наукой] объясняется не столько тем, что вся аппаратура рабочего носит силовой и военный характер (ведь камера – это еще и прицельное приспособление), сколько самим фактом ее существования. Она представляет новый дух и новый стиль, чья потенциальная мощь перевешивает все последствия, в том числе разрушительные. И это не благодаря, а вопреки их уродству и вопреки их экономичности. Показателен пример громоотвода – изобретения, значение которого заключается не в том, что оно спасло несколько крыш от огня.
178
Эта работа поможет сделать некоторые выводы как о прошлом, так и о строительстве нового дома тому, кто убежден: техника для рабочего – то же, что молот для Тора или голова Горгоны для Персея, то есть оружие, добывающее силу Земли и богатство, и выковывается это оружие на фабрике, стоящей на территории материализма. Тот, кто понимает, что там вероятно, а что нет, может избавить себя от обходного
