могу.
– Дорогая матушка, я почувствовала то же самое; но мы, конечно же, не могли слышать этот голос до приезда в Мадрид. Может, он кажется нам знакомым потому, что у него такие приятные манеры и мы не считаем его посторонним. Не знаю почему, но мне говорить с ним легко, не то что с другими незнакомцами. Я боялась доверить ему свои детские мысли, но почему-то чувствовала, что он не станет меня высмеивать. И я не ошиблась… О! Он так внимательно слушал, отвечал так мягко, так снисходительно! Он не называл меня ребенком и не выказывал презрения, как наш строгий духовник в замке. Я думаю, что, проживи я в Мурсии хоть тысячу лет, ни за что не понравился бы мне этот старый, толстый отец Доминик!
– Признаю, у отца Доминика были не самые учтивые манеры, но он был честен, дружелюбен и исполнен благих намерений.
– Ах, дорогая матушка, эти качества так обыкновенны…
– Дай бог, дитя мое, чтобы опыт не научил тебя, как меня, считать их редкими и драгоценными! Но скажи, Антония, почему я не могла где-то увидеть аббата раньше?
– Потому что с тех пор, как его приняли в аббатство, он никогда не выходил за стены. Он сейчас рассказал мне, что, не зная улиц, с трудом нашел наш дом, хотя улица Сантьяго так близко от аббатства.
– Это возможно, и все же я могла его видеть до того, как он поселился в аббатстве: ведь для того, чтобы потом выходить, нужно было сперва войти!
– Пресвятая дева! Это и впрямь верно… Ах! Но разве не может быть так, что он родился прямо в аббатстве?
Эльвира улыбнулась.
– Ну, это не так-то легко.
– Погодите-ка! Я сейчас вспомнила… Его поместили в аббатство еще совсем маленьким; простые люди говорят, будто он упал с неба, его подарила капуцинам Дева Мария.
– Это было очень мило с ее стороны. И как же дитя упало с неба, Антония? Наверно, он сильно ушибся.
– Многие этому не верят, и я вижу, матушка, что вас нужно отнести к числу неверующих. Вообще-то считается, как наша домовладелица рассказала тетушке, что его родители были бедны и, не имея средств содержать его, оставили младенца у дверей аббатства; прежний настоятель из чистого милосердия взял мальчика в обитель на воспитание, и он оказался образцом всех мыслимых достоинств. В итоге его сперва приняли простым братом в орден, а недавно избрали аббатом. Однако, какой бы из этих историй ни верить, по меньшей мере все согласны, что, когда монахи приняли его под опеку, он говорить не умел; получается, что вы не могли слышать его голос до поступления в монастырь, потому что в то время у него голоса не было!
– Право, Антония, твои аргументы убедительны и выводы безупречны. Я и не подозревала, что ты так хорошо владеешь логикой!
– Ах, вы смеетесь надо мной… но это к лучшему. Я рада, что вы в веселом настроении, и надеюсь, что у вас больше не будет судорог. О, я знала, что визит аббата пойдет вам на пользу!
– Так и есть, детка. Он успокоил мои тревоги по некоторым вопросам, и я уже чувствую облегчение. У меня глаза слипаются, пожалуй, я смогу немного поспать. Задерни полог, Антония. И если я не проснусь до полуночи, не сиди со мною, я тебе велю!
Антония пообещала слушаться и, получив благословение матери, задернула полог кровати. Остальные часы до вечера она провела за пяльцами, воздвигая воздушные замки. Ее подбодрило очевидное улучшение в состоянии Эльвиры, и теперь фантазия рисовала перед нею картины яркие и веселые.
В этих мечтах Амброзио был отнюдь не второстепенной фигурой. Девушка думала о нем с улыбкой и благодарностью; но на каждую мысль, уделенную монаху, приходилось не менее двух (а то и больше) мыслей о Лоренцо, чего она не осознавала.
Наконец колокол на башне соседнего собора капуцинов прозвонил полночь. Антония, вспомнив об указаниях матери, зашла в спальню и осторожно отдернула полог. Эльвира наслаждалась глубоким и спокойным сном; щеки ее порозовели – здоровье возвращалось. Она улыбалась, значит, сны ее были приятными; склонившись к ней, Антония уловила произнесенное ею свое имя, нежно поцеловала лоб матери и ушла к себе.
Здесь она преклонила колени перед статуей своей покровительницы, святой Розалии, попросила защиты у высших сил, а потом по привычке, сложившейся еще в детстве, пропела полуночный гимн:
Звон колокольный стих, и снова
Перед Тобою я стою.
Среди безмолвия ночного
Тебе хвалу я воздаю.
В час колдовской, когда могилы
Свой тленный исторгают прах
И колдуны зловещей силой
На смертных нагоняют страх,
Я, грешных мыслей не питая,
Лишь долг и преданность храня,
Молитвой душу очищая,
Прошу – благослови меня!
Порочным козням недоступна,
Я дней прошедших не стыжусь.
Благодарю тебя поутру,
Благодарю, как спать ложусь.
Но коль в душе моей найдется
Хоть тень неясная вины,
Соблазн нечистый прокрадется
В спокойные девичьи сны,
Убереги меня от скверны,
Остереги, чтоб в час ночной
Ни грех, ни помысел неверный
Не проникали в разум мой.
Оборони от искушений,
Что призраки в ночи таят,
Дабы постыдных заблуждений
Не ведала душа моя.
Нет, прочь коварных, похотливых,
Бесчестных демонов гони.
Пред целомудрием стыдливым
Как дым рассеются они.
Яви взамен мне образ нежный,
Небесный ангельский приют,
Кристальный, светлый, безмятежный
Удел, где праведников ждут.
Награду горнего блаженства
За добродетельную жизнь,
Садов эдемских совершенство
И к ним дорогу укажи.
Чтоб неустанно, непременно
Твои уроки мне твердить,
Любить добро, и честь, и веру,
И по твоим заветам жить.
И чтоб у смертного порога
Моя исполнилась мечта:
Вернись, душа, в обитель Бога
Как в миг рождения чиста.
Совершив обычный ритуал, Антония легла в постель. Сон вскоре овладел ее чувствами, и следующие несколько часов она вкушала тот безмятежный отдых, который нисходит лишь к невинным душам и за который иные монархи охотно отдали бы корону.
Глава VII
… Ах! Как темны
Сии унылые пустынные пространства.
Царит молчанье здесь, а ночь… ночь так черна,
Как некогда был хаос, прежде чем юное светило
Взошло и робко
