смотрит, ему уже пятнадцать лет и все пригодится в жизни.
Начальник, однако, намерен был закурить за столом, мотивируя тем, что ему нельзя отрываться от дел, но Владыкин заявил ему настоятельно и с властью:
— Нет, нет, уважаемый, пока я здесь хозяин, а в доме, кроме нас с вами, женщина и дети. Курить здесь нельзя!
Начальник, поморщившись, согласился со сказанным и приступил к своему делу. Обыск проходил со всей тщательностью: обстукивались и осматривались стены, пол и потолок, перетрясались постели, выворачивались узлы, мешки с картофелем. Закончился обыск перед утром. Павел терпеливо следил за каждым движением обыскивающих, но когда увидел, что на стол была положена та самая Библия с золотым крестом, которую он так часто читал отцу, то вспомнил недавние его слова. Он тихо вытирал слезы. В памяти его всплыли недавние события у церкви, лица за оконной решеткой, детские крики, вопрос, заданный женщине с ребенком в окне: «За что вас?» Он посмотрел на мать. Та сидела на вздыбленной постели с братишкой у груди и вытирала слезы. Она показалась ему такой похожей на ту женщину с ребенком. Потом взглянул на начальника, как он был похож на ту тетку с ружьем. Они были как брат с сестрой и по выражению лица, и по голосу, которым тетка ему пригрозила. В его уме промелькнуло: «Откуда появились эти люди, он таких никогда раньше не видел, где они живут, почему они другие?» Все эти болезненные вопросы тяжело легли Павлику на сердце. Потом опять посмотрел он на тихо плачущую мать, на беззлобное, спокойное, родное лицо отца. «За что вас?» — опять промелькнуло у Павла в уме.
Мать сквозь слезы что-то спросила у начальника, а тот резко ответил: «Потом поймешь!»
Павлик вопросительно посмотрел на мать и почему-то ясно вспомнились слова женщины у окна: «Не спрашивай, сынок, потом поймешь!»
По окончании обыска начальник объявил, что все, сложенное на столе, забирает с собой и просил во что-нибудь завернуть.
С глубокой болью в сердце Павлик посмотрел на Библию, нотные гусли, песенники, журналы «Баптист» и другие, которые они с такой любовью не раз читали. Подойдя к начальнику, он потянул его за рукав и спросил:
— Дяденька, я не пойму, зачем это вы забираете, ведь это все наше?
— Не спрашивай, сынок, потом поймешь! — ответил ему начальник улыбаясь.
Когда все было собрано, начальник обратился к Петру Никитовичу:
— Одевайтесь, поедете с нами.
С воплем и причитанием бросилась Луша к мужу. От шума проснулись Даша с Илюшей, и крик в доме усилился. Увидев все это, начальник стал торопить Владыкина и подошел к Луше, желая успокоить ее. Она оттолкнула его и, рыдая, вновь обхватила мужа руками. После некоторого времени Петр Никитович тихо взял ее за плечи и спокойно сказал:
— Жена моя! Нам дано не только веровать во Христа, но и страдать за Него! Этого не миновать, ты лучше приготовь котомку!
Всхлипывая, переборов себя, Луша отошла от него и, наложив в котомку самое необходимое, передала мужу. Петр Никитович в это время оделся и пригласил семью к последней молитве.
Рыдания заглушили все. Помолившись, Петр Никитович обнял Павла, поцеловал Дашу с Илюшей и жену.
— Не отчаивайся, Господь вас сохранит, — промолвил он, и все направились к двери. Павел, как бы очнувшись, бросился к выходу.
— Папка-а-а… Как же?
Отца втолкнули в автомобиль, дверь захлопнулась, и машина исчезла в предутренней мгле.
В голове Павлуши все помутилось, ему хотелось что-то кричать вдогонку на всю улицу, но горло пересохло. Рядом, в соседнем доме, как ему показалось, кто-то крикнул за него: «Ка-ра-у-ул!» — но, очнувшись, он понял, что это петух оповещал раннее начало утра.
Уличный фонарь осветил лицо Павлика, под сдвинутыми бровями неподвижно глядели вслед уехавшей машине высохшие от слез глаза, губы были плотно сжаты, в душе как будто отчеканило молотком: «Не спрашивай, сынок, потом поймешь!»
Мучительно долго тянулась эта ночь в доме Владыкиных. Луша с безмятежно спящим сынишкой Илюшей на руках ходила по комнате, не находя покоя. В мыслях рисовались какие-то бездны, одна страшнее другой. Все усилия она употребляла на то, чтобы прогнать от себя эти кошмары, вспомнить, что говорит Слово Божье. На мгновение ей это удавалось, и тогда свободный вздох вырывался из груди; но, сама не замечая, она вновь оказывалась во власти тяжелых воображений. Уже рассвело, когда она, обессилев, упала на постель.
Оказавшись с тремя детьми одна, Луша осталась без средств к существованию. Павлик видел переживания матери и рад был бы ей помочь, как той женщине, оказавшейся за решеткой в церкви. Но, увы, он теперь и сам с матерью почти в таком же положении, только без решеток. Уснул он неожиданно, сразу, а когда открыл глаза, был уже день, и в комнате сидели свои, верующие. Они обсуждали, как Луше поступить, ведь она осталась без рабочих рук, а это значит — без хлеба. Выход, однако, так и не нашли, потому что каждый жил на пайке. После Петра Никитовича осталось немного сапожного материала и инструмент, но что можно было с ним делать? Были бы способные руки, они бы этим обеспечили питанием семью на два-три месяца, но рук не было. Друзья погоревали и разошлись ни с чем.
— Ну что ж, горюй не горюй, а жить-то надо. Надо чем-то накормить детские рты, да и свой. Помоги, Господи, найти выход, — сказала себе Луша, помолилась, взяла сынишку на руки и направилась к своему брату. Она решила, что Василий как-никак родственник ей да и по специальности тоже сапожник, ходы-выходы знает, поможет, как по-умному сработать товар и инструмент продать. Долго искать его не пришлось. Васька крутился возле магазина на базаре и искал возможности опохмелиться. Увидев Лушу и узнав о ее горе, он сочувственно поохал, покачал головой и, минуту подумав, похлопав по спине, успокоил:
— Ничего, не горюй, не ахти беда велика. Пойдем, покумекаем, как быть.
Луша простодушно завела его в мастерскую и принесла с чердака сверток с сапожным материалом. Сердце подсказывало ей, чтобы взяла с собой немного. Жадными глазами брат осмотрел принесенное, затем, лукаво взглянув на Лушу, сказал:
— Ну вот, а ты горевала. Сейчас будем что-нибудь придумывать.
Луша оставила Павлика в мастерской, вышла к детям. Василий коротко взглянул на племянника, о чем-то раздумывал долго, перебирал, мял, сортировал товар, потом, сунув Павлу кусок подошвы, буркнул:
— На-ка, отнеси, замочишь. Да поищи на чердаке вот такие новые колодки, — и протянул ему для образца лежавшую на столе старую.
Павел вышел, но решил в
