Я расставил тарелки и обескураженно раскладывал вилки с ножами. Шопен в странной обработке с участием клавесина продолжал транслироваться с неизвестных науке волн.
Вакса шумно спрыгнула со стула и обошла несколько раз стол, принюхиваясь к сену. За окном небо затянуло рваными тучками, синички обиженно смолкли.
— Кому я то говорю? Я говорю з мроком, с пустелей, — сказала бабушка и протяжно вздохнула. — З пущей. Нет, з единым лубом.
— Чего это Вы такая самокритичная? — поинтересовался я.
— Сколько тут теллеров? — ядовито спросила бабушка. — То есть тарелкув?
Воцарилась тишина. Очень неприятная. Смолк даже приёмник.
Сначала мне стало холодно, потом жарко, я сел на стул и подумал, что запла́чу, но вместо этого меня настигло знание.
На выщербленных временем и нездешним солнцем плитах сидит Лиса. Задумчиво склоня голову, разглядывает её Ангел с парапета. Все так же шумит под мостом река деловито и равнодушно.
— Я ни на чьей стороне, — без обиняков сообщает Лиса.
Я сажусь прямо напротив неё на прохладные плиты и пытаюсь заглянуть в темные, скрытные глаза.
— Тем не менее я тут, — сообщает она и перебирает изящно выточенными лапами.
— Я должен прыгать? — говорю я, в который раз поражаясь, как странно звучит здесь мой голос. — Или спеть песенку?
— Ни то, ни другое, — довольно равнодушно произносит лиса. — Я не люблю шум и эти ваши — телодвижения. Рыцарь, между прочим, в пути, — продолжает лиса. — Я предупреждала.
Ангел на парапете усмехается.
— Не над чем тут смеяться, совершенно — говорит лиса.
— Мне кажется… — вступаю я.
— Тебе лучше молчать и слушать, а то совсем опозоришься, — произносит лиса довольно ядовито.
Ангел разворачивает зеленоватые крылья:
— Порог. Благословите порог… — слетает с его губ…
— Тут тарелок девять, — говорю я бабушке. Она протирает бокалы и рюмки, рассматривая их стеклянные бока на свет.
— Будет девять гостей, — говорит бабушка бесцветным тоном.
Я не решаюсь возразить. Окна обретают прежний ясный свет — южный ветер уносит лоскуты туч. «Южный в сочельник — тепло принесёт, сытные травы, обильный приплод», — вспоминаю я.
Бокалы и рюмки у нас разномастные. Преобладает цветное стекло, причём толстое и очень старое. На некоторых, особо корявых предметах, видна надпись «Salvati dot».
Тётя Женя периодически приносит в дом наборы красиво ограненных рюмок, надменные фужеры, изящные чешские бокалы, похожие на прозрачные тюльпаны — все они не выдерживают долго: гибнут, бросаются со стола, трескаются с жалобными стонами или просто мутнеют и тихо рассыпаются где-то на задворках сервантика.
Допотопные рюмки и бокалы: лазурно-синие, дымно-аметистовые, тёмные в фиолетовый — мои любимые, светло-зелёные и красные — держатся. Слишком давно они поймали дыхание стеклодувов в свои стенки. Слишком прочно они стоят на своих витых, рыбоподобных ножках или же просто — держатся донцем за стол.
— Девять гостей, — говорит бабушка. — Ты призвал. Хорошо бы знать, кого…
— Слово мудрости, слово знания, дар исцелений, дар чудотворения, дар пророчества, дар различения духов, дар разных языков, дар истолкования, — радостно повторяю я услышанное на мосту. — А девятое забыл.
Бабушка ставит очередной красный бокал на стол и умащивается на стуле. Снимает очки и кладет их на скатерть, рядом с тарелкой, поправляет Сиренку и, глядя на меня неотрывно, говорит:
— Иному вера, Лесик. Только то дары. Не гости. Но я рада, что ты где-то узнал про такое. Неужели то пятая школа?
— В четвертой все учат Тору, — игриво отвечаю я.
— То не будь смутный, — говорит бабушка и водружает очки на переносицу.
Окна проложили через комнаты дорожки золотистого панбархата. Вот-вот — и солнце, вырвавшееся из серой пелены, скроется за Красным дворцом. Три часа дня.
Венок расправлен, распушен… и стоит на специальной подставке, гордо красуясь боками с золотой нитью, коричными палочками, брусничинами, посеребренными шишками и «желаньями»; все четыре свечи: Пророчества, Вифлеемская, Пастушья, и четвертая, Ангельская, — сияют ровным, чуть подёрнутым флёром пламенем.
Бабушка, хлопотливо суетящаяся над расстановкой «двенадцати постных», на минутку отвлекается и, вперив меня суровый взгляд, произносит:
— Помандер!
Я секунду смотрю на неё озадаченно, затем до меня доходит.
— Ой! — говорю я. — Позабыл. Каюсь, каюсь, каюсь.
— И спотыкаюсь, — укоряет меня бабушка.
И действительно — пару раз споткнувшись о гантелю, о какой-то бесформенный предмет, оказавшийся Ваксой, и чуть не сбив антенну-усы с нашей старенькой «Весны», я достаю из тумбы пакетики с гвоздикой, а из холодильника — апельсины. Бабушка говорит, что они должны храниться именно там, а я не согласен. Зачем, собственно, хранить апельсины — лучше съесть их.
Всё же помандер — это подход к апельсину с другой стороны, несъедобной, так сказать. Я высыпаю апельсины в миску и споласкиваю их теплой водой, раскладываю на столе и тщательно обтираю красной шерстяной тряпочкой.
— Ты, конечне, сушил их, так? Что-то не видала, как то было — проронила бабушка, выставляя на стол солонки и несколько соусников.
— Нет, — расстроенно говорю я. — Сказал же — забыл!!!
— А от про кино ты не забыл, и про кофейню также, — вырисовывает бабушка бездну моего грехопадения. — Сегодня не воскресенье, — закончив с расстановкой и рассматривая особо старую вилку, подытоживает бабушка и дует на фраже — и без того почищенный прибор начинает сиять.
— А это… — реваншистски начинаю я.
— Это магия кухонна, — оборачивается ко мне бабушка. — Она дозволена.
— Всё, Ваксочка, дочаровались, — любезно говорю я кошке. — Ворожим на кухне! Давай ус и коготь.
— Так я про воскресенье, — изрекает мстительно бабушка. — Чей то день?
— Солнца, — не видя подвоха, говорю я.
— А помаранча чья фрукта? — назидательно спрашивает бабушка.
— Солнца, — обреченно повторяю я.
— Когда надо делать помандер?
— Когда успею…
— О, то можно не увидеть помандеров и на Май, — подытоживает бабушка довольным голосом, расправляет «жиланья» на венке и удаляется.
Апельсины сияют на столе — дух детства, дух Рождества, дух радости: «Помоги мне согласиться с тем, чего изменить не могу. Дай отваги изменить то, что изменить в моих силах, дай мудрости отличить первое от второго» — расправляют сияющие крыла в охваченной Вигилией кухне.
Я высыпаю на скатерть гвоздику. Три гвоздика в ранах Христа. Ожерелье на усопших в стране Кемт. Тёмные сухие соцветия. Специя Юпитера. Зелье спокойствия.
