— Ты чем думал? — спрашивает она, трепетно оглаживая половник.
— Головой, — отвечаю я, понимая, что отступать некуда — позади шкаф.
— Никак не похоже, — вздыхая говорит бабушка. — За что та кара? Шпицель фрасоватый.
— Я вот, бабушка, возьму и уеду, — обиженно тяну я, — раз я такая тупая кара…
— Мама будет так рада, — философски замечает бабушка. — Как зобачит за тобой оту химеру…
Мне становится холодно. Где-то на немыслимом краю света плещут холодные и темные воды, и беззащитный венок бултыхается в равнодушном потоке.
— Мама… — говорю я очень тихо. — …А он… может.
— Он может почти все — торжественно произносит бабушка. — К моей печали, ты тоже. Почти.
— Что же тут печального? — растерянно говорю я. — Я всего-то нарядил елку?
— Ты? — суровеет бабушка и придвигается ко мне почти вплотную.
— Ну не совсем я. Ну мышки, — пячусь я, почти слившись с декой двери.
— Мышшшки! — произносит бабушка, зловеще поводя половником.
— Каждое… применение Дара то неспокуй для природы, — говорит она. — Диссонанса. Вызов. Ты знаешь, кого звал? Ты думал? Мы с таким трудом сплутовали след, закрылись, а ты…
— Я бы хотел вымыть руки, — быстро говорю я и получаю половником по лбу.
— Попервей язык! — рявкает бабушка. — Не смей чаровать в Вигилию!!! Будет горе!
— И шишка, — хныкаю я.
— Так красивейше, — говорит бабушка, любовно протирая половник фартуком — Станешь под ёлочку, будешь гном.
— Я, бабушка, превращу вас в тетрадку, напишу триста раз слово «насилие», и…
— Отправишь до Лондыну, — замечает бабушка, отодвигая меня от шкафа.
— С чего бы? — удивляюсь я.
— Там та, — бабушка хмурится, — крулёва Ангельска, Эльжбета, сидит в палаце, скучает. Хотела б побывать в гостях у нее до того как умру. Хоч бы и как зшиток[110].
Я раздраженно кашляю.
— Лесик, — устало говорит бабушка. — У тебя стол еще. Тарели, блюда, выделки[111], инне. Ты иди. Пингвинув звать не будешь? А щопув? Ведь такие чистюли.
— Они улетели, — пессимистично говорю я.
— Еноты? — удивляется бабушка и кладет половник черпаком в карман.
— Да, — говорю я. — На пингвинах. К вомбатам.
— Ат, как накрутил, — одобрительно замечает бабушка. — Фантаста! А где-то есть вомбаты? И что они?
— Точно как пингвины, только с колючками и у каждого хобот, — рассеянно отвечаю я.
— Фантаста, — повторяет бабушка и приобнимает меня за плечи. — Ну пойдём на кухню. Будешь накрывать и расскажешь за вомбатув. Какой у них хвуст?
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
короткая
Ветер переменится не к лучшему
Праздновали ли Рождество в Назарете? Если да, то что дарила Мария маленькому Иисусу? Игрушечных зверей, вырезанных Иосифом? Заставляли ли его помогать накрывать на стол? А петь песенки с табуретки?
Мы с бабушкой раскладываем на столе сено — память о яслях, где спали Мать и Младенец. Память о пастушках, пришедших первыми приветствовать Спасителя, и о травах и деревьях, что спешили сквозь колючие ветра Самарии склониться у вертебы. Сено пахнет летом, шуршит и мнётся. Радиоприемник оскорблённо молчит. Вакса не менее оскорблённо молчит на стуле и время от времени дёргает спиной. За окном полощут горло льдом синички.
Бабушка нежно разворачивает огромную желтоватую скатерть, это холст, небрежно подрубленный по краям, однажды осенью его выткали в некоей усадьбе на скрипучем станке и заговорили — вот он и не ветшает, сколько ни крахмаль — Вигилия за Вигилией, именины, поминки, посиделки и прочие, прочие соучастники абажура и вишневого стола оставили на нем незримые штрихи. Время от времени мне кажется, что рано или поздно — капельками от вина, парафиновыми потеками или брызгами бесконечных бабушкиных соусов — «желоного»[112], «боровчанего»[113], «журавьонего»[114] — проступит Книга бытия — и сказано там будет…
— Лишения… — бабушка перестала шуршать сеном и укрыла его сверху желтоватым холстом-покрывалом. — Лесик, я не хотела сказать того в Свентый Вечер, но только лишения…
— Что лишения? — сердито буркнул я, так и не считав тайну тайн со скатерти.
— Почти всё, — просто до странности, сказала бабушка. — Сама жизнь — лишения… и обретения также. Наш дар — это лишения. Работа тяжкая. То похоже с диамантом — берут и режут беспощадно, тогда лишь сверкает. Известно уже, — продолжила бабушка, беря со стула верхнюю скатерть, — про миссию? Было тебе знание про цель? Твою… власну[115]?
— Оправдывает средства… — радостно брякнул я.
— Не всякий раз, — задумчиво присмотрелась к сгибу «обруса» бабушка. — До цели путь — то миссия. Страсти… Пассии. Безкревна жертва. Такое.
И она хлопнула распростёртой тканью.
— Никогда о таком не думал, — сознался я.
— То, что дает нам силы, — и бабушка подняла палец к чердаку — на его балках она сушила бельё, а я «женил» травы. — Забирает у нас самое дорогое, всегда…
Из радиоприемника раздался подозрительный треск, и из бесконечности помех вдруг отозвался Шопен.
— Вы, бабушка, так говорите специально, — пугливо сказал я и выставил на стол из буфета стопку тарелок. — Я почти испугался.
— Надо исключить «почти». Абсолютне, — ответила бабушка, с силой разглаживая верхнюю скатерть руками, ткань издавала шорох, словно шептала под ее ладонями, и стертый узор на нерушимом аксамите, казалось, полз вслед бабушкиным рукам. Скатерть, «обрус фамильный», была старой, бархатной, двойной и тёмно-красной в золотые разводы — ей теперь украшать нашу кухню до самых Трёх Царей, а иной раз и до g января — «когда все кончится» — подсказал услужливый голосок…
— Только правдивое глупство[116] бесстрашно, — закончила она и посмотрела на меня поверх очков.
