Книга Кого не взяли на небо - Клим Мглин

— Почему ваши не пришли? — спрашиваю я офицера противоборствующих сил.

— Кому мы нахуй нужны, сержант? Даже её, — он кажет на американку пустым стаканом, — Бросили. Причём свои же и бросили. Как узнали, что реально вторжение из космоса, а не глюки массовые, шишки из Пентагона ей прямым текстом по телефону и сказали: «Товарищ Аулин, мы не знаем, что эти твари из космоса с собой притащили; какие такие вирусы, эпидемии и прочие микробы грозят человечеству помимо сабель их отравленных, но вы явно этого наглотались изрядно. Так-что спасать мы вас не придём — иногда приходится пожертвовать даже самым лучшим в мире полковником, но спасти миллионы. Разъёбывайтесь сами. Лучше всего поступите, как герой. Медаль Почёта и посмертную пенсию вашей семье мы гарантируем. Kill your self, вообщем». Вот так-то вот.

Полковник Аулин подняла свои слегка подведённые, покрасневшие глаза и с вызовом посмотрела на меня, готовясь достойно встретить любую мою реакция; её гордое лицо раскраснелось, но я не думаю, что от волнения — на столе стояло уже шесть пустых бутылок.

«Этой скво пить больше нельзя», — понял я.

Скуластое худое лицо, большие, но чуть раскосые карие глаза, прямой с горбинкой нос, и блестящие, словно смазанные жиром чёрные волосы, остриженные в асимметричное каре, ясно указывали не просто на наличие индейской крови, текущей в жилах полковника американской армии, но на её сто процентную концентрацию. А как реагирует организм коренных жителей Америки на алкоголь, мы все прекрасно знаем, ибо именно виски и явилось причиной возникновения США.

Я не стал ловить дерзкий взгляд женских глаз: не то время, не то место, да и пьян я слегка, так самую малость, но всё же достаточно, чтобы завестись. Поэтому встал и поплелся к лежанке на колёсиках, где, утыканная пластиковыми трубками, посапывала бледная, но живая Лещавая, а грустный Трабл сидел рядом на полу, словно верная овчарка и пырился на дуло своего калаша.

— Как она?

Горе посмотрел на меня своими испуганными глазами, прикрылся штурмовой винтовкой и тревожно ответил:

— Лучше, намного лучше. Сердце стабилизировалось, и, похоже, я методом тыка нашёл антидот, слабоватый, но вполне результативный. Яд идентифицировать нет никакой возможности, сам видишь, — он обвёл дулом калаша круглый зал командного пункта, превращённый теперь в последний рубеж обороны от инопланетных захватчиков, — Возможность обустройства здесь исследовательской лаборатории равна нулю. Поэтому пришлось впрыскивать ей всей той дряни, что есть у нас, у хохлов, и в пиндосских аптечках. По децлу. И, прикинь, бро, на фенамине её слегка попустило. А что есть фенамин? Амфетамин, любимый порошок нищих веб-дрочеров и путан ниже среднего звена — тех, у кого на кокс не хватает.

Трабл, он у нас не только достойный боец, провидец и предсказатель горя, он ещё и доктор. Причём настоящий, дипломированный. Хочу признательно потрепать его по остриженной башке, но Луковое в ужасе дёргается в сторону, избегая ласки.

— Вон у этих, — он кажет в сторону вражин стволом калаша, — Полно этой дряни.

— Ебать-колотить, — я удивлённо смотрю в его полные трагизма глаза.

— Как же, — спрашиваю, — Она спит? А сердце как? Вывезет?

— Норм всё, — говорит доктор, — Схема примерно как на гражданке: полграмма внутривенно и минут через пять — грамм пятьдесят бурбона. И ещё пятьдесят через пару минут. Но вместо колбасы и возни угашенной вот, пожалуйста, полюбуйся: сопит, слюни пускает, а сердце так сам послушай.

Я осторожно склоняюсь и тихонько так, нежно, прикладываю ухо к плоской, словно шахматная доска, девичьей груди.

Тук-тук. Тук-тук. Спокойно и размеренно.

— Горе, — говорю, — Ты волшебник, в натуре. Объявляю тебе благодарность за нашу спасённую девку.

Руки Лещавой смыкаются на моём затылке, и девичьи пальцы с силой вжимают мою голову в свои острые рёбрышки. Девушка приоткрывает рот и начинает тихонько постанывать, облизывая пересохшие губы тонким острым языком. Я с трудом освобождаюсь из любовного плена и отшатываюсь, недоуменно уставившись на Горе.

— Амфетамин, зелье шлюх и онанистов, — утвердительно качает головой Трабл и его взгляд вновь постепенно тухнет, сконцентрировавшись на стволе штурмовой винтовки.

— Кстати, — ненадолго оживает провидец, — Полагаю, что гавно это имеет профилактический эффект, то есть перед боем нужно употребить. Обязательно и много. Тогда яд потеряет примерно три четверти своей поражающей силы.

— Во как, — говорю я, и, весьма воодушевлённый, отправляюсь обратно к собравшимся у заставленного бесполезными компьютерами и пустыми бутылками, длинному столу, но по дороге натыкаюсь на толстяка в красной ковбойской рубахе: тот залип возле монитора — из маленьких колонок на столе раздаются звуки боя.

Это тот самый предатель, а на самом деле — наш весьма крутой шпион, агент, внедрённый глубоко под украинскую землю. Аж на несколько сот метров.

«Шпилит», — мелькает первая мысль.

«Апокалипсис, а он шпилит. Интересно, во что?»

Медленно подкрадываюсь сзади и нависаю над ним, пристально разглядывая картинку монитора.

— Я, кстати, питание не отключал, компы из строя не выводил и никаких других запланированных диверсий не осуществлял, — мямлит толстяк, непонятно, как учуявший подкрадывающегося невозможно бесшумного диверсанта.

— Всё вдруг само отъехало, абсолютно, блядь, мистическим образом.

— А как, — спрашиваю, — Они бронетехнику сожгли?

— Вопрос, — отвечает толстяк, — Я тут с начала, ммм... Хуй с ним, назовём это вторжением, хотя никакое это не вторжение, ты понимаешь?

Он откидывает назад а потом задирает вверх голову, я смотрю в его перевёрнутые глаза, сверху вниз, как кобра на храброго, но обречённого мангуста, уже получившего свою порцию яда. У него отважные глаза воина, никак не вяжущиеся с рыхлым обликом.

— Понимаю, — отвечаю я.

— Так вот, — продолжает жирный, — Я тут с начала вторжения, и всё, ты понимаешь, всё, абсолютно всё, отъехало в первые же минуты после первой атаки. Поэтому ничего я не видел, а картину боя могу воссоздать лишь с твоих слов. А то, что сейчас тут кое-что работает, так это только потому, что я тут ебошу, как ишак, пока папки наши Родину свою предают, бухают, строят глазки американке и мечтают в живых остаться.

— Барон, — он прерывает возмущённый монолог и протягивает мне руку.

— Монакура. Монакура Пуу, — я принимаю рукопожатие.

Барон некоторое время очень странно смотрит