ей одной с мужчинами неудобно и просила меня. Меня самою страшно тянуло и я с радостью согласилась.
Утром мы встали довольно рано, но очень долго провозились с Таней и потому отправили на вокзал папу сначала. Когда мы вышли с Таней было уже поздно (часы у нас одни на 1 час вперед, другие на час назад, так что мы не знали сколько времени).
Краски были необыкновенные. Это нежное, бледное небо с розовато золотистой далью и высокие деревья в инее, ярко горящие бриллианты в блеске утреннего, холодного солнца и вдали туман, дымкой уходящий. Я не могла налюбоваться этой тихой молчаливой прозрачностью и светящим ярким бриллиантом на оснеженных деревьях.
Когда мы вышли на дорогу я остановилась. Белый туман повис над городом (он, город лежал внизу) и лишь верхи Лавры, колокольни и золотые главы церквей одни высились среди бесконечного тумана, сверкая золотом, искрились в холодных, золотых лучах. Было хорошо, легко идти на морозе.
Мы подходили к вокзалу с тревогой, что опоздали к поезду и они уехали. Кроме того, мы боялись с Таней, что Флоренский будет недоволен, так как народу будет очень много и неудобно такой компанией ехать.
На вокзале их не оказалось, мы опоздали на четверть часа. Было ужасно досадно. Следующий поезд шел через 2½, 3 часа. Ждать противно, скучно, нанять лошадей — слишком дорого. До Хотьково было 12 верст и я стала уговаривать Таню идти пешком. Она долго колебалась, потом согласилась. Дорога шла по шпалам, через лес. Идти было опасно, даже очень. Кроме опасности встречи была опасность занесением снегом дороги, но я старалась не задумываться и когда Таня начинала высказывать всякие предположения — сердито ободряла ее. Идти приходилось по шпалам железной дороги.
Небо было бледно-голубое, чистое, нежное, озаренное, то далекие поля покрытые белой пеленой снега, то лес и внизу под горой словно туманная дымка простирался березняк. Так хороши были эти тоненькие, тоненькие березки, голые, покорные под далеким, холодным, голубым прозрачным небом.
Временами было тяжело идти из-за глубокого снега. Шли мы быстро. Наконец повстречали избушку, вошли и спросили много ли верст осталось до Хотькова.
Черноглазая красивая женщина вышла с ребенком смуглым и таким же черноглазым и черноволосым и сказала, что осталось всего 4 версты.
Я была в драповом пальто и теплой вязаной кофте и в берете. Но мне не было холодно. И даже ноги мои, обутые в сапоги, гетры и мелкие галоши нисколько не замерзли. А на дворе был мороз.
Скоро засверкал купол Хотьковского собора.
Увидели станцию. Здесь я пять лет тому назад сидела в день Вериного рождения на этой скамейке и ждала поезда. Было жарко, на Вере было новое розовое платье. Мы торопились домой, где нас ждало мороженое.
Мы с Таней боялись, что Абрамцево не в Хотькове, а в Александровке, на другой, совершенно противоположной от Сергиева станции, как мне стало казаться. Но встреченные в Хотькове мужики сказали, что Абрамцево в 3-х, 4-х верстах от станции. Мы наняли извозчика и поехали. Я волновалась страшно. Было холодно. Весело бежали лошади по белому пушистому снегу, мимо оснеженного леса и далеких белых полей. Все было такое русское, милое. Вот здесь может быть бегал Аксаков, а после Серов, Мамонтов, Чехов, Врубель. Наш извозчик плотный широколицый мужик с умным лицом, седой, небольшой бородкой и живыми немного лукавыми глазами — беспокоился все время, что нам холодно и широко раздвинув полы желтого, кожаного тулупа, весело подгонял лошадей.
Вот и Абрамцево. При въезде скамейка вся узорная, под оснеженным бугром. Казалось, перед нами совсем новый мир новая эпоха, люди. Только кругом была тяжелая, давящая тишина. Что-то заснувшее и одинокое сквозило во всем.
Вот постройки и дом длинный, выкрашенный в голубовато-серую краску.
У соседнего дома стояло двое лошадей. На крыльце стоял малыш. Мы пробовали с Таней расспросить его, но не добились никакого толка от его лепетания, непонятного ответа и стали стучаться в дом. В окно выглянуло чье-то мужское лицо с прищуренными черными красивыми глазами и тонкими сжатыми губами. Нам отворили дверь и сказали, что приезжие все в церкви. Мы поблагодарили и пошли.
8 ноября. В Казенной палате в Москве.
Хочется продолжить оборванный свой рассказ. Несколько ночей не спала, все снилось печальное, заглохшее Абрамцево.
Мы с Таней пошли по занесенной снегом дорожке. Около входной аллеи под Двумя кустами смешно и грустно растопырившими корявые черные ветки — стояли две каменные бабы, привезенные с кургана далеких южнорусских степей. Из земли молчаливые, как сама земля, загадочные и вещие. Дорожка шла вниз. Среди белых снежных деревьев серела каменная церковь совсем небольшая, железные двери, все в русском старинном стиле. Окошки с чугунными узорчатыми решетками. С затаенным страхом, волнением я вошла в темную маленькую дверь и остановилась в глубоком немом восторге. Черная икона, алтарь, небольшой амвон разрисованный бледно-голубым небесным цветом с белыми цветами, бабочками, темно-синий покров с вышитыми белыми лилиями и черные лики святых в потемневших ризах, резные оконца, кресты и тишина могильная…
Где-то снизу вышел Александров. Он ахнул, удивился, не ожидал нас увидеть, что мы приедем и крикнул остальным. Вышел папа, за ним показалась темная, худая фигура Флоренского. Начались расспросы, удивления. Один П. А. молчал, наклонив голову. Я стала одна рассматривать. Флоренский показывал все тоже, объяснял.
Я смотрела на все с таким чувством глубокого преклонения. Здесь может быть молился Аксаков и переживала Вера Мамонтова тяжелую личную жизнь.
Здесь Гоголь был и был Серов, ходили по этим самым плитам.
Флоренский раздвинул занавеси алтаря и окно было необыкновенно красиво кубиками разрисовано. Работа Врубеля. Флоренский говорит, что здесь исполняли все свои первые работы художники — Врубель, Серов, Васнецов. Здесь была мадонна Васнецова, что во Владимирском соборе и висит у меня над постелью (репродукция), первая его работа. Его же работы — цветы и бабочки.
Вот лик его же Иоанна Крестителя, скорбный, глаза открытые, пророческие… Иконы, кресты, привезенные с севера.
Мы долго рассматривали. Потом вышли. Долго оглядывались на эту небольшую серую церковь, так робко, печально и вечно темнеющую среди ослепительных снегов и черных голых веток. Чернели в сером небе галки, одиноко каркали и взмахивали крыльями.
Мы шли медленно, Флоренский рассказывал про Мамонтовых. Теперь С. И. Мамонтову 80 лет, глубокий старик, прежде сиявший, блестящий в высшем обществе им опозоренный, покинутый. С ним только А. С. Мамонтов и экономка. Он сам отвернулся от неблагодарного общества и живет в молчании и одиночестве. К нему никого не допускают (sic) даже
