– Когда я был маленький, меня все дразнили, а мальчишки так и вовсе колотили каждый день. И только Эверин дружила со мной. Она была такой доброй! Конечно, подростком я влюбился в нее без памяти! И когда она сбежала из Рионелы с твоим отцом, Элоис, я бросился следом. Я шел за ними по пятам, сгорая от любви и… нет, не ревности, я прекрасно все понимал. Твой отец был такой красивый и умный, и Эверин смотрела на него такими влюбленными глазами, что солнце меркло. А кто был я? Верный паж… Но я волновался за них и поэтому шел следом. Так она, сама того не зная, вывела меня из Рионелы. Я дошел с ними до Алекты, да так и остался в этом городе мечты… Твоя мама сделала для меня так много, больше, чем может вместить одна жизнь.
Он замолчал, а меня пронзила мысль: у мамы тоже были карты! Она тоже была хранительницей, как Ола! Может, и мой отец тоже хранитель? Может, он все-таки жив? Мне надо было во что бы то ни стало узнать о судьбе Олы!
Вдруг завыли волки. Тетя ужасно испугалась, но костер уже догорал, оставив после себя горстку пепла. И тут к нам вышел человек. Мы все вздрогнули как один, но я уже узнала старика с пронзительно-голубыми глазами. Странное дело: похоже, и господин Люк узнал его! И тетя! Тетя даже качнулась навстречу, но остановила сама себя. Старик оглядел нас, задержал взгляд на мне и сказал:
– Оставьте это мне. Уходите.
– Я знаю, птичка. Уходите. Вы всё сделали. Остальное я сам.
Тетя обняла меня и повела прочь. Я попыталась было что-то сказать, вернуться, задать тысячу вопросов, но тетя сказала:
И что-то такое было в ее голосе, что я не посмела спорить. Мы ушли.
Господин Люк уехал на следующий день после официальных похорон, похорон Катрининой куклы. Эти похороны прошли тихо и малолюдно. Пришла Катрина с родителями, несколько маминых школьных подруг, и каждая пыталась погладить меня по голове. Мне хотелось только, чтобы все поскорее закончилось.
В суде
Прошло еще два года. Мы с тетей жили, будто притихшие от громкой ругани дети. Вечерами я видела, что тетя читает ту книжку, что передал ей господин Люк. Мне стало интересно, и я сунула туда свой нос. Это были песни, древние песни какой-то страны, незнакомой мне, но будто бы родной по крови. Эти песни текли в моих жилах, я чувствовала вибрацию слов, звучание бубнов. Я плакала. Почему-то я не могла спросить у тети эту книгу даже на время, и я переписала ее тайком в блокнот. Блокнот я сделала сама. Я многое умела делать сама, к удивлению тети, я оказалась очень способной к рукоделию. Еще я научилась рисовать, как и обещала Ола. Эти четыре года я не уставала искать ее. В попытке узнать о ее судьбе я устроилась рисовальщицей в суд. И тот суд был моим первым рабочим днем.
Рисовалось легко. Судья был толстый, добродушный. Присяжные – просто галерея характеров. Я их как увидела, сразу перестала волноваться. Справлюсь! Подсудимый… Я почувствовала, что сердце у меня стукнуло невпопад. Нос, линия рта, сцепленные в замок пальцы. Он подмигнул мне. Почти незаметно.
– Господин Этьен Гаррэт, уроженец Рилы, обвиняется…
«Обвиняется, обвиняется», – стучало у меня в висках, а карандаш летал по листу, неостановимо. Четыре года. Тысячи неудачных портретов по памяти. Нос, линия рта, брови, вот эти, разве я могу ошибиться?
– …в незаконном проникновении на закрытую территорию Северных холмов и…
И? Он вернулся. Четыре года – и он вернулся. Я стала художником, я работала как проклятая, по несколько рисунков в день, каждый день, я перестала читать, играть на пианино, я перестала даже говорить, потому что рисовала и рисовала, потому что на это уходили все мои силы, я рисовала, потому что хотела чуть-чуть, хоть чуть-чуть приблизить его к себе… Он вернулся, он даже не зашел к нам!
– …и в попытке освободить государственных преступников.
Государственных преступников. Северные холмы. Норы в стылой земле. Он не взял меня, не взял с собой. Он вернулся, вернулся к тем, кто прячется в холмах. Преступники?
– Обвиняемый, признаёте ли вы свою вину?
– В том, что хотел вывести из холмов несчастных брошенных детей?
– Отвечайте «да» или «нет»! – взвизгнул судья, и мне захотелось пририсовать ему свиной пятачок. – Признаёте ли вы свою вину?
– Нет.
– Эй! А ты что тут делаешь?
– Меня судья отправил, я художник. Рисовала на процессе. Я первый раз сегодня, и вот говорят, что заключенный непохожий получился, отправили перерисовывать.
– А… Ну иди.
Молодой смазливый стражник поставил факел у решетки. Этьен поднял глаза, увидел меня, вздрогнул.
– А ты не боишься его, а? – спросил стражник. – Если он якшается с теми, кто в холмах живет, он на все способен.
– Я же не буду к нему заходить. Я через решетку.
– А… ну да, ну да.
Я достала блокнот и карандаш. Посмотрела на Этьена. Стражник завис у меня за спиной, смотрел, как я рисую. Куда бы его сплавить?
– Послушайте, – сказала я нарочно раздраженно, – я не могу так рисовать, когда кто-то смотрит! Идите… чаю выпейте, что ли.
– А… – И вдруг его взгляд стал такой понимающий, такой… будто он все про меня знает, и знает, кто я и зачем пришла. – Ну ладно. Я близко буду, кричи, если что. Так-то он смирный, нечего сказать, – бормотал стражник, удаляясь.
Я смотрела ему вслед, не веря своим глазам: вот так просто все?
– Не бойся, Руш очень хороший. Добрый, только не очень-то сообразительный. Как ты выросла, Элоис.
Он стоял у самой решетки. Смотрел на меня. А я смотрела на него, и голова моя была пуста, как ржавое ведро. Он подошел совсем близко. Протянул руку через решетку, чтобы взять мою ладонь. От него больше не пахло красками и холстами, не пахло трубкой и незнакомыми травами. Только сыростью, по́том и грязью. Но это был он, он, каким я его помнила.
– Господин Этьен… как так получилось?
Вот дура! Зачем я это спрашиваю? Но я не знала, что еще сказать.
– Просто получилось. Ты ведь не это хотела сказать, Элоис.
Не это. Но что?
– Ты работаешь в суде? Ты рисуешь? Наверное, это не очень веселая работа, да?
– Уж какая есть, – пожала я плечами. – Мама умерла, и нам с тетей надо как-то жить.
«Соврав однажды…» – или как уж там дальше? Я не нуждалась в деньгах, я пошла работать сюда, чтобы найти Олу. Но об этом я, конечно, говорить не стану.
– Я не знал. Давно?
– Два года назад. Ее убили.
Я говорила так спокойно, что просто удивительно. Наверное, он решил, что я совсем бесчувственная, потому что смотрел на меня с таким укором, что мне сразу захотелось сказать какую-нибудь грубость.
