С моим племянником и товарищем моих детских игр Йоном она была грубее, плотояднее, и это вызывало у меня зависть. Уже к трехлетнему возрасту он стал этаким еврейским мужичком — он-то и был заводилой в тот день, когда мы охаживали Полину. Мне хотелось бы знать, что случилось с ним, когда, будучи уже шестидесятичетырехлетним преуспевающим бизнесменом, он порадовал меня, исчезнув из своего манчестерского дома.
Вероятно, Моника, которая так заботилась обо мне, была настолько уверена в моем блестящем будущем, что убедила отца не принуждать меня к фелляции, как он это делал в отношении других детей — моего брата Александра и четырех сестер, — вследствие чего у них в зрелом возрасте развилась истерия (а с малюткой Юлием — и того хуже, он вообще задохнулся). А может, отец и сам видел, насколько я чувствителен, и решил меня пожалеть.
«Оскорбительная книга»… Библия Филиппсона… Судный День. Все горит, горит, горит. Огни Лейпцигского вокзала. В Лейпциге жил дядя Абэ. У него было четверо детей, и из них только один — не сумасшедший. Пока стоял поезд, родители говорили о них тихими, расстроенными голосами. Отец промокал глаза. Дядя Иосиф сел в тюрьму за фальшивомонетничество. Удастся ли Эмануилу и Филиппу бежать в Англию? Преступники, психи… и психоаналитик! Маленький Ich-Mann, я плакал, потому что моя любимая Моника ушла навсегда, как ушли и мои отцы — Эмануил и Филипп. А «женщина с птичьим клювом», моя мать, лежит в постели с двумя, а то и тремя — приходит в себя после оргазма.
И все это в спертой, удушающей атмосфере вагона, среди мерцающих в темноте огней. Мой череп сдавлен, как головка новорожденного.
глава 38
Дорога обратно по-прежнему небогата событиями. Как это часто бывает, самые яркие впечатления приносит именно сон. Сейчас мои сновидения стали выразительными и многолюдными, словно надо мной раскинулся тот вергилиевский «вяз… огромный и темный», где «под каждым листком… сновидений племя… находит приют».{152}
Вот, например, несколько молодых солдат сидят развалясь на обочине деревенской улицы; они курят сигареты или едят шоколад. Кажется, действие происходит где-то на востоке — кругом бамбуковые деревья и рисовые поля. Неподалеку от этих миролюбивых солдат расчлененные тела туземцев, некоторые еще корчатся в предсмертных судорогах. Несколько из этих молодых солдат, почти мальчики, встают, гасят свои сигаретки и направляются к маленькой девочке, на которой только черная ночная рубашка до пояса. Ее охраняет солдат с ружьем, она трясется от страха. Парни приказывают ей лечь и раздвинуть ноги. Один из них начинает совокупляться с ней, а другой в это время сует ей в рот свой член. Когда они заканчивают и застегивают брюки, на их место приходят другие. Когда все заканчивают, кто-то говорит: что будем с нею делать? Другой отвечает: пустить ее по ветру. Но вместо этого к уху девочки приставляют пистолет, и ее голова разлетается на части.
Они говорят по-английски. Но произношение у них, кажется, американское.
Атмосфера этого сновидения озадачивает меня. Я убежден, что эти солдаты — «хорошие ребята»; то, что они делают, — заслуженная (и малая) награда за трудный утренний бой. Один из них едет верхом на буйволе, спокойно погоняя его штыком.
Я уже привык к жестоким снам. К концу жизни не приходится ждать мирных видений.
Я вижу в этом намек на ту подавленную ненависть, что испытывал к моей сестре Анне, когда готовился к экзаменам. Анна возражала против того, что со мной носились как с писаной торбой, делали мне всякие поблажки, например разрешали есть одному, когда я занимался, и всякое такое.
Сними с нас этот тонкий налет культуры и цивилизации, и все мы легко становимся насильниками и убийцами. Экзотика востока здесь средство защиты — попытка дистанцироваться от происходящего. Но дистанцироваться невозможно. Ужас сцены с девочкой стократно усиливается, когда осознаешь, что это зрелище доставляет извращенное наслаждение. Не верю, что даже самые нравственно чистые составляют исключение. Добрейшая, благороднейшая из всех женщин, которых я когда-либо знал, — французская принцесса — всю свою жизнь упивалась фантазиями о сексуальных убийствах; ее воображение — настоящая камера пыток, почище самых ужасных ужасов Эдгара По, которого она постоянно перечитывает.
То же самое и со мной: я — та девочка, что была изнасилована и убита солдатами, с которыми я соучаствовал в этой гнусности. Бессознательное бисексуально и не ограничено ни временем, ни пространством. А мое, конечно, переливается в бессознательное Анны — которая, приближаясь к последней черте, будет, я думаю, больше скорбеть о пресечении моей жизни, чем своей.
Мы как два альпиниста, связанные одной веревкой, как те двое англичан, что пропали год или два назад, пытаясь покорить Эверест. Она смутно присутствует даже в этом сне. Черная рубашка жертвы напоминает мне черную шелковую блузку, которую надевает иногда Анна, представляя меня на конгрессах. И такими же полными страха глазами смотрела Анна, когда Мартин, приехав домой на побывку, показал ей свой штык. Мартин тоже был хорошим мальчиком, который неизбежно стал убийцей. Только у этой девочки страх переходит в шок — и ужас смерти в глазах.
глава 39
В другом же сновидении совсем нет насилия, а есть нечто вроде идиллической сцены беспредельного сексуального наслаждения. Я думал о своих сестрах в бане, и, может быть, поэтому действие моего сна снова происходит в бане — но другой. В бане, не только лишенной какой-либо зловещей атмосферы, а напротив — удобной и роскошной. Стройные мускулистые мужчины натирают друг друга маслами. Снуют служители с теплыми полотенцами. Единственная цель всех присутствующих (а их здесь сотни) — чувственное наслаждение через гомосексуальные акты. Каждый имеет каждого — орально и анально. Я вижу, как порой целая рука исчезает в прямой кишке.
Раздеваюсь и присоединяюсь к ним. Индивидуальность отсутствует; лица анонимны, часто совсем не видны. Восставшие органы просовываются в отверстия, сделанные в тонких перегородках, и тут же исчезают в анусах или ртах. Стоны наслаждения эхом отдаются в мраморных залах.
В некотором смысле это сновидение беспокоит меня больше, чем остальные. Здесь рай без змия. Этот сон представляется мне иллюстрацией моего твердого убеждения, что сексуальная жизнь должна быть абсолютно свободной. И, вполне естественно, действие происходит в Америке — стране демократических традиций. В окно я вижу мост, повисший над морем, — он сияет и сверкает в золотой дымке. Я думаю о «Золотых Воротах», как обычно называют этот мост в Сан-Франциско. Это город, в котором я никогда не был и не хотел побывать.
Не могу отрицать — я получил наслаждение от этого сна, который подарил мне эрекцию и мужскую силу юноши. А проснулся я с тоской на сердце (но и с торчащим членом), словно расписал самые грязные свои фантазии в газетном интервью. Если секс не может быть по большей части тайным, скрытым, незаметным, он обесценивается. Если бы я открыто целовал своих пациенток или позволял себе что-нибудь побольше, как это обычно случалось у Ференци, я был бы лишен великого счастья видеть, как муфточки, меховые шляпки и атласные перчатки у меня на глазах превращаются в вульвы.
