Четкий образ. Неуверенная улыбка с подрагивающими углами губ, лукавые глаза и острый разворот ключиц. Его ядовитая любовь неизменно тянула к нему распростертые тонкие руки, распахивая манящий пухлый рот. Ее лицо. Единственное цветное пятно среди мрака шумящих крон и высокой травы по пояс. Смоль всегда появлялась вместе с образом Козьих Кочей. Она жила. Там, среди высоких деревьев и игриво блестящего озера, где болота шептали нежные обещания погибели, а моровые избы смотрели величественно в оба мира сразу.
Эта деревня перемолотила их, исковеркала. И Бестужев ненавидел эти изменения, без них его жизнь текла бы размеренно, спокойно.
Первый год выдался слишком тяжелым – липкий, он душил их страхами, тянулся к глотке руками лесавок и хохотал визгливым голосом банника. Каждый переживал по-своему и пытался не сунуть голову в петлю. Хуже всего выходило у Елизарова.
Бестужев до сих пор помнил тот день: опрокинутая инвалидная коляска, синеющие губы и закатившиеся глазные яблоки с мелко подрагивающими веками. Саша тогда успел. И в благодарность получил по роже увесистым кулаком. Дураку бы радоваться – он выжил. Несмотря на огромную потерю крови и раздробленные в муку кости, он выкарабкался. Только что на ноги обратно не встал. А Славик усердно лез в петлю – дважды его вытягивала мать, единожды Бестужев. К концу года желание свести счеты с жизнью поблекло, он стал напоминать пустую оболочку прежнего себя. На второй год Елизаров ударился в мифологию – отчаянно, почти зло листая страницы старых потрепанных книг, швыряясь томами и матерясь. Он искал что-то, чего наверняка найти никогда не удастся – ничто не властно над временем, ноги он не вернет, а ужасы не забудет.
Поднимая бесцветные глаза, Елизаров начал говорить штампами, и тогда Саше показалось, что все стало только хуже:
«Это пошло на пользу, а, Бестужев? Заставило окрепнуть духом».
Разве что только Павла.
Одоевский после Козьих Кочей возмужал, ушел жир, оставляя острые кости, на которые он нагонял мышцы, бегая перед своей многоэтажкой в парке. Каждое утро и вечер, как неизменный ритуал в попытке сбежать от памяти. Прекратил сжигать свою жизнь в клубах, отвернулся от падких на дорогие украшения девушек. Пережитые события замкнули его в себе, заставили сконцентрироваться на единственном, что было абсолютно ему подвластно, – на внутреннем мире. Общаться ни с кем он не желал, от женщин его воротило.
А они находили спасение в извращенных черных шутках. Во время коротких созвонов закрывали глаза и горько хохотали в ночное равнодушное небо. Боль не унималась, кровожадно ковырялась внутри. Его демоны пахли Катей, демоны Славы помогали толкать колеса коляски.
Что не давало им задохнуться в болоте отчаяния? Глупая атрофированная надежда и вера? Ковыляющая, мутировавшая, она будила по ночам, сжимая грудь. А что, если…
И ребята поддавались. Елизаров размыкал пересохшие губы и хрипло гоготал, скалясь в сторону друга.
«По Смоль своей тоскуешь? Не беда, вернем мы ее».
Ему бы хотелось верить, что глупо, совсем по-детски. Хотелось бы растить в себе это, трепетно беречь, но Саша помнил хладнокровные глаза их палача – Полоза. Сколько раз он возвращался?
Сдирал глотку в криках, в мольбах, но леса и болота были равнодушны к его просьбам. Катя не выходила.
Он валялся в ногах Чернавы, предлагая ей все, что имел сам. А ведьма лишь высокомерно улыбалась, глядя на его муки с равнодушием, присущим всем монстрам. Она не снимала проклятия. Раздираемый чувствами, Бестужев снова вернулся туда зимой, чтобы узнать, что Чернаву забрала болезнь. Капкан захлопнулся. Проклятие осталось – живое, оно ползало под кожей, вызывая нестерпимый зуд, палило сердце страстью, которая никогда не найдет выхода.
Сколько их таскали по отделениям, выясняя детали случившегося? Сколько тестов они прошли, пытаясь доказать миру, что не сошли с ума? Психиатры пожимали плечами, подтверждая их здравомыслие, а потом неуверенной рукой выводили диагноз: «психологическое расстройство на фоне сильного потрясения». Еще бы. Увидеть, как две девчонки из группы утонули в трясине.
Деревенские лживо опускали глаза, повторяя одно и то же опергруппе.
Двух полуживых парней никто не слушал, стоило заикнуться о нечисти, и от них стали отмахиваться.
«Монстров не существует, че ты мелешь?»
«Да ну их, Егор, болотным газом траванулись. Несет сюда дураков нелегкая».
«Поднимайте того на носилки, чудо, что встречу с медведем вообще пережил».
Смешно. Коротко звякнула кофеварка, заставляя открыть глаза и подняться за дымящейся чашкой. Саша не успел сделать ни единого глотка – мобильный на столе протяжно завибрировал и коварно пополз по столешнице к краю, заставляя неловко дернуться вперед, обжигая пальцы кофе.
Зараза. Он нажал на кнопку ответа, не глядя, прижимая телефон плечом к уху, попытался нашарить взглядом полотенце. Пальцы щипало, лужица кофе на столе укоризненно расползалась вокруг чашки.
– Слушаю.
– Плохо слушаешь, товарищ, я уже лбом биться готов. Ты бы пожалел немощного инвалида, хоть палку какую у дверей оставил бы. Мне до звонка подняться как, а? – Грубый бас Славика непривычно был пропитан эмоциями, будто эту оболочку снова заполнила жизнь. Брови непонимающе поползли к переносице.
– Ты приехал в пять утра. Серьезно?
– Ты от меня, как мышь от кота, бегаешь, где еще тебя ловить? Открывай давай, я задницу отморозил.
– Ты ее не чувствуешь.
Из трубки послышался хохот, Елизаров пропустил сказанное через фильтр. Каждый справлялся как мог, Слава научился не принимать слова близко к сердцу.
В коридоре Саша привычно споткнулся о растянувшуюся перед дверью кошку, пробежал по инерции три шага и уцепился за дверь. Смолька на укоризненный взгляд ответила хитрым прищуром и не спеша поднялась, возвращаясь на кухню походкой победителя.
Ручка двери под пальцами требовательно заходила вверх-вниз, и он открыл замок.
Лампа на лестничной площадке мигала, но ее света хватило, чтобы увидеть нервно дергающего колеса инвалидного кресла Елизарова. Хаотично блестящие глаза с полопавшимися красными капиллярами, двухдневная грубая щетина на щеках и помятая футболка не первой свежести. Он казался безумным. Пальцы на колесах слегка подрагивали, рядом на бетонном полу со щербинками стояла большая спортивная сумка, на коленях у друга лежала старая потрепанная книга с выцветшим названием и отбитыми краями.
– Посторонись. – Он быстро проехал в дверной проем, едва не отдавив Саше ногу колесом. Бестужеву не оставалось ничего другого, как подхватить тяжелую сумку и захлопнуть за ним дверь.
Происходящее его взволновало, не до конца проснувшийся мозг отказывался анализировать ситуацию. Елизаров проехал на кухню и уже примостился к его чашке с кофе. Саша потянулся к шкафу за второй, настороженно косясь на странного гостя, тот смотрел в ответ – открыто, с вызовом. И хищно склабился.
– Гляди.
Он припечатал книгу к столу с громким стуком, заставляя кошку открыть глаза и неодобрительно мяукнуть, дернув хвостом. Зашуршали под грубыми пальцами желтые ломкие страницы, кухня погрузилась в тишину.
Размеренно гудел холодильник, едва слышно тикали
