наследный сад,
новоанглийский вечер коротая,
но он – во власти моря. Перед ним —
бесчестие калеки-капитана,
неведомая хлябь, нежданный шквал
и леденящий душу белый призрак.
Бездонный том. Изменчивый Протей.
Наивность
Рождает каждый (нам твердят) рассвет
чудес немало, спорящих с судьбою;
без сна томимся мы порой ночною,
а на Луне есть человечий след.
Полна лазурь пугающих примет,
что день чернят. Вот правило земное:
любая вещь таит в себе иное.
Но вижу я в простых вещах секрет:
я удивлен, что есть моя рука,
что цель ключа – в открытии замка;
стрелой летящей вечно удивлен,
чью неподвижность доказал Зенон,
что сочетает меч красу с угрозой —
и удивлен, что роза пахнет розой.
Луна
Марии Кодаме
Так много одиночества в закате!
Луна ночей, она – не та луна,
какую увидал Адам. Тысячелетья
людского бденья наполняют ее древним
рыданием. В нее вглядись. То – зеркало твое.
Иоганнесу Брамсу
Таинственных садов незваный гость,
где память о грядущем неустанно
ты сеял, я бы спел тебе осанну,
чтоб эхо скрипок в небо вознеслось.
Но я бессилен. Тот, кто петь рискнет,
обязан знать, что скудные пределы
того, что мир искусствами зовет,
тебе тесны. Певец быть должен смелым.
А я лишь трус унылый. Ничего
не оправдает дерзости нахальной
воспеть огонь с мелодией хрустальной —
души твоей влюбленной торжество.
Неверные слова – мой вечный рок, —
союз непрочный звука и значенья;
а твой – не стон, не знак, не отраженье,
но вечный, нескончаемый поток.
Конец
Сын, книгочей с бесцветною судьбою,
На склоне жизни ставший сиротой,
Пытается бороться с пустотой.
(Здесь двое были, и сегодня двое:
Он с памятью.) Раздавленный своей
Тоскою, он упрямо ищет всюду
Ее умолкший голос, веря в чудо,
Которое окажется щедрей,
Чем смерть. В уме всплывают то и дело
Избитые святые пустяки —
Неисследимые материки
Погибельного нашего удела.
Кто б ни был Он, прошу я у Творца
Не утешенья, а ее лица.
Моему отцу
Ты захотел окончить путь земной
и телом, и великою душою,
не осквернив предсмертного покоя
молитвою трусливой и больной.
Ты смог пред смертью смелость сохранить,
как твой отец под пулями когда-то,
но не войной ты унесен крылатой —
неловкой паркой, оборвавшей нить.
Ты умирал с улыбкою, слепым,
не веря, что твои увидят очи
античный архетип в чертогах ночи,
что ты мне толковал, но вдруг твоим
глазам открылся он? Никто не знает,
какие двери мрамор отпирает.
Удел клинка
Оружье предка, позабыла сталь
Бои с их голубым Монтевидео
В надежном окружении Орибе,
Великими Полками, долгожданной
И легкою победой при Касерос,
Запутанным, как время, Парагваем,
Свинцом двух пуль, вошедших прямо в грудь,
Водой, порозовевшею от крови,
Отрядами повстанцев Энтре-Риос,
Комендатурой между трех границ,
Конем и пиками дремучих дебрей,
Сан-Карлосом, Хунином и концом…
Бог дал той стали блеск. Она незряча.
Бог дал ей героизм. Она мертва.
Спокойна, как трава, она не помнит
Мужской ладони, ратного огня,
Источенной годами рукояти
И меченного родиной клинка.
Простая вещь среди других вещей,
Задвинутых в музейную витрину,
Всего лишь символ, тень и силуэт —
Кривой, нещадный и забытый всеми
Не хуже, думаю, чем ты и я.
Укор
Мой грех таков, что на земле другого
нет тяжелее. Я не знал мгновенья
счастливого. Пусть навсегда забвенье
меня сотрет лавиной ледниковой.
Я предками был создан для горнила
судьбы с ее грозой и красотою —
для ветра и земли, воды и пыла.
Но я несчастлив и надежд не стою.
Я обманул их. Жизненная схватка
не для меня, ушедшего в повторы
стиха, из дыма ткущего узоры.
Геройский род, я робкого десятка.
И не спастись: за мною в мире целом —
все та же тень с несбывшимся уделом.
Эйнар Тамбарскельфир
Хеймскрингла, I, 117
Столь мало значит Белого Христа
и Тора красного святое имя…
Ты должен быть жестоким и отважным:
и Эйнар, славный воин, был таким.
Норвегии холодной первый лучник,
воитель грозный, правивший искусно
и сталью, и драккаром. От него
лишь фраза в хрестоматии осталась.
И рек он эти вечные слова
средь грома битвы, потрясавшей море.
Уже проигран бой, коварный враг
уже на абордаж заходит справа —
и лопнул с треском лук напополам.
И удивился конунг: что за треск
раздался страшный за моей спиною?
Ответил Эйнар: «Лопнуло сейчас
в Норвегии твое, правитель, дело».
Легенду эту кто-то сохранил
в Исландии, а я перелагаю
сейчас, вдали от духа тех морей.
В Исландии рассвет
Это рассвет.
Он древней своих мифов и Белого Христа.
Он волков породит и змея,
равного морю.
Время над ним не властно.
Он волков породил и змея,
равного морю.
Он уже видел, как плывет корабль,
что построят из ногтей мертвецов.
Он сумеречное стекло, в которое смотрится
Бог, не имеющий лица.
Он тяжелее своих морей
и выше неба.
Он подобен великой отвесной стене.
Это рассвет в Исландии.
Олав Магнус (1490–1558)
Создатель этой книги – Олав Магнус,
Священник, верный Риму в грозный век,
