верных стрел, полоска горизонта
(Точнее – круг), туман над табаком,
Высокогорья, дремлющие руды,
Глушь Ориноко, хитрые труды
Огня и ветра, суши и воды
И скакунов пустынные маршруты
Тебя отгородили от меня —
И все мгновенья ночи, утра, дня…
Ключ из Ист-Лансинга
Худит Мачадо
Кусочек стали с выточенным краем,
Завороженный смутною дремотой,
Вишу я у безвестного комода
На связке, до поры незамечаем.
Но есть на свете скважина в стеклянной
Двери с железной кованою рамой —
Единственная. А за ней – тот самый
Дом, и неведомый, и долгожданный.
Там зеркала сизеют в пыльной дымке,
И чуть маячат за всегдашней мглою
Ушедших смеркшиеся фотоснимки
И фотоснимков тусклое былое.
Рука однажды той двери коснется,
И наконец бородка повернется.
Элегия о родине
Восход поблескивал стальным чеканом.
Его ковали хутора, пустыни,
пять-шесть семейств и – в прошлом и поныне —
недвижный мир в покое первозданном.
Потом бразильцы, тирания. Длинный
реестр геройства и великолепья.
История, сорвавшаяся с цепи,
став всем для всех на краткий миг единый.
Растраченное попусту наследье,
высокий цоколь, праздничные даты,
высокий слог, декреты и дебаты,
столетья и полуторастолетья —
лишь уголек, подернутый лиловой
золою, отсвет пламени былого.
Иларио Аскасуби (1807–1875)
Была пора счастливая. Мужчиной
к любви и бою правило стремленье.
А подлецов жеманных поколенье
не пряталось трусливо под личиной
народа. В безвозвратный час рассвета
сражался, пел и странствовал поэт.
Он шел в походы гаучо вослед,
когда взывала родина поэта.
Он многим был. И хором, и певцом,
Протеем бесконечного потока.
Старатель в Калифорнии далекой
в Монтевидео был простым бойцом.
Зари и шпаг в нем было торжество.
А в нас лишь ночь. И боле ничего.
1975
Мексика
О, сколь схождений! Всадники, пустыни,
всевластие мечей и серебра,
и водки дух священный у одра,
и отзвуки испорченной латыни.
О, сколь различий! Мрачные преданья
о мертвых и кровавых божествах,
нопаль, на пустошь наводящий страх,
и тени предрассветные лобзанья.
Сколь вечного! Двор тихий, полный света
ленивой и невидимой луны,
удары о песок седой волны,
фиалка в книге мертвого поэта.
И человек на ложе скромном ждет
скорейшей смерти чаемый приход.
Перу
Во множестве вещей, что окружают нас,
порой не видим ни отличий мы, ни толка.
Забвенье, случай нам довлеют. Для ребенка,
каким был я, Перу – лишь Прескотта рассказ.
Равно и умывальный таз из серебра,
что крепится к седлу, серебряный сосуд,
который змеи, извиваясь, стерегут,
да острых копий смертоносная игра.
Потом я видел пляж туманный на заре,
закрытый двор и сад, журчащих вод потоки,
еще Эгурена задумчивые строки,
еще древнейший град, что дремлет на горе.
Я тень живая – и умру в Тени потом,
не увидав, сколь необъятен был мой дом.
Мануэлю Мухике Лайнесу
Одно я помню Ари изреченье:
в Священных книгах столько смыслов есть,
сколь в мире тех, кто сможет их прочесть.
Всем правят книга, человек и чтенье.
Суть родины, по версии твоей,
в блистательной истории народа,
по мне – над Одою глумится ода
и тенью тает, – в схватке двух ножей
и мужестве былом. Но на просторе
уже несется Песнь и удержать
не в силах стих воспрянувшую рать,
что жаждет царствие твое построить.
Мой друг, ты помнишь, родина одна
была у нас. И где теперь она?
1974
Инквизитор
Не мучеником стал я. Палачом.
Я души очищал огнем священным.
Свою спасал моленьем беспримерным,
веригами, слезами и ярмом.
Я видел, как мой строгий приговор
немедля приводился в исполненье.
Больную плоть, публичное сожженье,
зловонье, крик, неистовый костер.
Я умер. Я забыл о страшном вое,
но знаю: покаянья тяжкий гнет —
одно злодейство, чтобы скрыть другое,
и оба ветром время унесет,
что длится боле и греха, и зова
души скорбящей. Я утратил оба.
Конкистадор
Я умирал и вскоре вновь рождался.
Я чашу эту осушил до дна.
Кабрера, Карвахаль – лишь имена.
Я Архетип. Я в людях воплощался.
Короны и Креста я был солдатом.
В края, что были ереси полны,
принес огонь неистовой войны.
В Бразилии я звался бандейрантом.
Не ради короля, не Бога ради,
не думая о царственной награде,
ввергал я в страх языческий народ.
Есть две причины у моей отваги:
азарт войны и блеск красивой шпаги.
Я храбрым был. Все прочее – не в счет.
Герман Мелвилл
Он был по крови связан с морем предков —
стихией саксов, кликавших моря
«дорогами китов», объединяя
две разные безмерности – кита
и бороздимого китами моря.
Он породнен был с морем. И когда
он эту хлябь воочию увидел,
он вмиг узнал ее: он ей владел,
входя в моря Священного Писанья
и катакомбы вечных архетипов.
Он, человек, вручил себя морям
и – дни за днями – их преодоленью,
узнал гарпун, дымящийся в крови
Левиафана, дюнные узоры
песка, и запахи ночей и зорь,
и горизонт, где караулит случай,
и радость безбоязненного шага,
и долгожданный вид своей Итаки.
Завоеватель моря, он ступил
на сушу, подпирающую горы,
куда привел его туманный курс
и ненадолго задремавший компас.
Обходит Мелвилл свой
