— Скажи ему, что ты сделала, — потребовала Энди, ия вздрогнула.
Но я не могла заговорить. Поэтому она ответила вместо меня.
— Она подарила тебе гениальность. Но жизнь гениякоротка, не так ли, Мэллори?
Слезы катились, обжигая мне щеки. Ее слова ранили меня такбольно, что, мне казалось, я вот-вот умру. Но смотреть на Эвана было ещебольнее.
— Кто ты?
Его тусклые, бесцветные глаза безмолвно обвиняли меня,нижняя челюсть отвисла, губы потрескались. Он выдохнул в последний раз. И егогрудь замерла.
— Она твоя муза, — прошептала Энди в жуткойтишине.
Я всхлипнула. Слезы струились по моему лицу и падали на пол,но в них не было музыки. Они были пресны. Пусты. Все тот же ужасный холод вновьтронул мне сердце промерзшими мертвыми пальцами. Даже мой вопль боли исожаления оказался немелодичен, уродлив. И я осталась голодной, замерзшей,настолько пустой, что мое сердцебиение отдавалось эхом в груди.
Каждая капля тепла, которую музыка Эвана влила в меня,умерла вместе с ним, изгнанная пониманием того, что я наделала. Замерзла,превратившись в тысячу ледяных осколков, и разрывала меня изнутри.
Я икнула и утерла лицо, но слезы все не останавливались. Иони не могли вернуть Эвана.
— Ты не можешь… Ты же знаешь, что ты этого не можешь.
Энди повернулась ко мне, разъяренная, но с простертымивперед руками, словно ей хотелось наорать на меня и обнять в одно и то жевремя. Но я оттолкнула ее.
Я израсходовала его впустую. Потратила целую жизнь талантана одно необузданное пиршество — и потеряла его. Утратила возможностьвдохновлять разом любовь и искусство, загубила жизнь, которую должна былалелеять.
Я встала и попятилась к стене, вытирая слезы и пытаясь неприслушиваться к гулкому эху в моей груди. Но больше не было музыки, чтобызаглушить его.
Энди притянула меня к себе и обняла. Она баюкала меня игладила по волосам. Затем она отступила на шаг и заставила меня посмотреть нанее. Ее глаза были целым миром.
— Теперь видишь? Ты и я. Мы с тобой — единственное, чтоостается. Все прочее хрупко. Мимолетно. — Свободной рукой она указала наостывающее тело за своей спиной. — Мы всегда будем единственными, ктоостанется.
Опустошенная, я соскользнула на пол, и она опустилась рядомсо мной. Мы прижались друг к другу в уголке, дрожа. Плача. Тоскуя.
— Я так холодна, Энди. Так пуста. Спой для меня.
И она запела.
Клаудия Грэй. «Свободна»
(рассказ из цикла «Вечная ночь»)
Новый Орлеан
Лето 1841 года
Дом на Королевской улице выглядел не менее ухоженным, чемлюбой другой в Новом Орлеане. Чугунный орнамент украшал ворота в небольшой сад,где обильно цвели алые и лиловые гортензии. Внутри никогда не случалось шумныхвечеринок, а масляные лампы всегда гасли в подобающий час. Медового цветакраска выдавала хороший вкус владельцев, как и скромные, но модные нарядыобитательниц.
И все же этот дом не принадлежал к числу респектабельных.
— Тебе не стоит обращать внимания на этих дам.
Быстрыми и уверенными пальцами Альтея заплетала Патрисииволосы, не прерывая разговора. Патрисия была дочерью Альтеи, хотя та непозволяла на людях называть себя мамой. В последнее время Патрисия неутруждалась этим обращением и наедине тоже.
— Просто они нам завидуют, все до единой. Как думаешь,почему они сами не обзаведутся платьями из настоящего парижского атласа? Потомучто они бедны. А мы с тобой — мы никогда не будем бедными.
— Нас и не обвиняют в бедности. Они говорят, что мыпродаемся и покупаемся.
Альтея сжала плечи Патрисии, сминая тонкий хлопок сорочки.
— Мы свободные цветные женщины, — тихо проговорилаона. — Мы никогда не окажемся в рабстве. Никогда.
Патрисия видела на дамбе рабов, не имеющих даже шляп иплатков, чтобы укрыться от палящего солнца; их кожа блестела от пота, а надсмотрщикибранились, принуждая их трудиться еще усерднее. Она видела девочек младше еесамой, на четвереньках оттирающих полы веранд, с костяшками пальцев,побелевшими и растрескавшимися от щелока. Она видела шрамы на запястьях илодыжках, уродливые багровые рубцы, оставшиеся от кандалов. И она знала, чтоподобные жестокости творятся во всех ухоженных домах Французского квартала,всего Нового Орлеана, по всем южным штатам. Нет, Патрисии и Альтее повезло кудабольше, чем прочим цветным.
Но цветная женщина, даже если она не рабыня, не может бытьпо-настоящему свободной. И Патрисия с матерью не были исключением — хотя они ижили в роскоши, которую им обеспечивал состоятельный белый мужчина, нозависимость от него держала их в неволе так же крепко, как самая прочная цепь.
Волосы Патрисии были уложены в замысловатую прическу, итеперь Альтея обращалась с ней, словно с хрупкой стеклянной безделушкой, чтобыне испортить плоды своих трудов еще до бала.
— Даже и не думай ложиться — сомнешь волосы, —напомнила она, свободно повязав кружевной шарф на голове дочери. — Завтрасможешь отсыпаться хоть весь день до самого вечера, если устанешь.
Патрисия только кивнула: вот уже не первый месяц у нееимелось не менее интересное занятие на то время, которое ее мать посвящала полуденномусну.
Когда Альтея оставила ее одну, она посмотрела на часы накаминной полке. Мистер Бруссард привез их в подарок из своего последнегопутешествия в Европу — в подарок ей, а не ее матери. Этот знак вниманияразозлил Альтею, и она еще неделю разговаривала с дочерью в резком тоне.Патрисия предполагала, что именно поэтому ее выводят в свет еще этим летом, ане следующим, когда ей исполнится шестнадцать.
«Как будто мне нужна эта уродливая штука!» — подумаладевушка, глядя на бронзовых нимф, окружающих циферблат.
Создатель часов не пожалел усилий, чтобы выставить напоказнеприкрытые груди каждой нимфы.
«Как будто мне нужны знаки внимания от мистера Бруссарда!»
Разумеется, и Альтея, и Патрисия знали, что ее желания неимеют значения.
Как только прошло двадцать минут, Патрисия встала, быстронакинула простенькое ситцевое домашнее платье и сунула ноги в тапочки. Ступенискрипели, пока она торопливо спускалась по лестнице, но это ее не беспокоило.Альтея, как и большинство свободных жителей Нового Орлеана, спала крепко.Июньская жара и влажность казались столь изнурительными, что люди, имеющиевозможность распоряжаться своим временем, даже и не пытались заниматься днемчем-нибудь помимо сна. Весь город затих, и проскользнуть незамеченной не стоилоникакого труда.
На цыпочках Патрисия прокралась от черного хода в теньшироких блестящих листьев магнолии. Она все еще моргала, ослепленная солнцем,когда из этой темноты протянулись две руки и схватили ее.
