А она гладит меня по голове и говорит что-то такое утешающее. И голос ее звучит до того ласково, до того нежно… Я проснулась, а у меня глаза мокрые. Наверное, во сне плакала.
— Это бывает, Лена, я тоже часто плачу во сне. Это наша женская беда, чуть что — мы в слезы.
Елена ее не слушала, думала о чем-то своем.
— Евгине…
— Что, моя хорошая?
— Я боюсь… Боюсь, вдруг ослепну… мне страшно.
— Не ослепнешь, не бойся. Я правду говорю, Лена. Я тоже видела сон.
— Какой? Расскажи.
Евгине заколебалась.
— С виду плохой сон, рассказывать не хочется. А так — хороший.
— Не бойся, рассказывай.
Евгине смешливо хмыкнула, должно быть, сон ее действительно только «с виду» был плохой. Но Елена, одолеваемая болезненным любопытством, настояла на своем.
— Хорошо, слушай. Только ты всегда помни, что наяву все бывает наоборот… Господи, даже язык не поворачивается рассказывать! — Евгине помолчала, затем брякнула, как в воду бросилась: — Ну, как будто ты лежала в гробу, а Арсен весело так смеялся. Это к добру, Лена! Это к хорошему, вот увидишь, у тебя сегодня же все пройдет! Вот увидишь!
Елена ничего не сказала, только попросила перенести подушку в другую комнату, она будет лежать на тахте.
Весь день Евгине почти не отходила от ее постели. Лишь под вечер на несколько минут вышла к соседке. Тетка Сиран только что испекла в тонире хлеб и уговорила Евгине зайти, взять горяченького для больной. Сказала: «Вдруг да захочет».
Оставшись одна, Елена сразу почувствовала себя так, как если бы ее положили в могилу. Присутствие Евгине все время отвлекало ее от мрачных мыслей, а теперь, когда она осталась одна, страх, возникший еще на рассвете и несколько подзабытый днем, опять вернулся, с каждым мгновением усиливаясь, нарастая. Она уже хотела встать, держась за стены, выйти и окликнуть Евгине, но в этот момент услышала шум автомашины, въезжающей во двор на малой скорости. Хлопнула дверца, минуту спустя из-за двери донеслись тихие голоса. Потом дверь отворилась, и у порога раздались тяжелые неторопливые шаги со знакомым металлическим позвякиванием.
— Габриел Арутюнович! — радостно воскликнула Елена. — Это вы?
Звук неторопливых шагов приблизился. Елена услышала шорох бумаги о клеенку на столе, потом ровный голос Балаяна:
— Если мне память не изменяет, я когда-то сказал, что тебе надо работать в угрозыске. Там бы тебе цены не было. Говорил?
— Ага, говорили, — пролепетала Елена, чувствуя, как от этого спокойного голоса ей самой становится спокойно, страх проходит. — Я вас по шагам узнаю!
— Вот-вот, я к тому и говорю. Ну здравствуй, молодая, красивая, очаровательная Еленочка.
— Ах, как хорошо, что вы пришли, Габриел Арутюнович. Я уже хотела за вами послать!
— Знаю, мне твоя хозяйка сказала. Ты, наверное, слышала, как мы с нею за дверью судачили.
— Слов не разобрала, — улыбнулась Елена.
Рядом с ее постелью стукнули об пол ножки стула. Зашуршала плотная бумага на столе, Елена почувствовала нежный аромат мандаринов и тихо засмеялась.
— Вы знаете, Габриел Арутюнович, на чем я сейчас поймала себя, когда вы вошли?
— На чем? — спросил Балаян, снимая оранжево-золотистую кожурку с крупного мандарина.
— Даже сказать стыдно! Вы не разлюбите меня?
— Там посмотрим. Говори.
— Я подумала, что вы для меня принесли что-то вкусненькое и неожиданное. Вы меня избаловали, просто совсем испортили!
Балаян тем временем очистил мандарин, разломал на дольки и, раскладывая их на своей широкой ладони аккуратной многоконечной звездочкой, заявил:
— Чтобы твой язычок был занят более существенным делом, я предлагаю кушать мандарины.
— Ах, как хорошо! — прожурчала Елена, блаженно закрывая глаза. — Ни за что не откажусь, мой самый… самый.
Габриел Арутюнович поднес дольки мандарина и недовольно нахмурился: Елена плакала с закрытыми глазами, слезы выкатывались из-под ее сомкнутых век.
Подождав немного, он произнес, разглядывая мандариновую звездочку на своей ладони:
— Я слышал от людей: когда плачешь с закрытыми глазами, то слезы идут внутрь и человек от этого становится косым на оба глаза. Молодым женщинам это, конечно, придает пикантности, но особенно увлекаться этим, по-моему, опасно, пожалей хотя бы мужчин…
Елена перестала плакать, но глаза не открыла, только слезы утерла кончиками пальцев.
— Что мне теперь делать, Габриел Арутюнович? Посоветуйте что-нибудь. Я получила от Арсена письмо.
— Знаю.
Габриел Арутюнович взял со стола фотографию в простенькой деревянной рамочке.
— Любительская? Послушай, Елена, откуда на тебе это платье? По-моему, такие платья носили еще после войны — строгое, с накладными плечиками.
Елена окончательно успокоилась, парировала:
— Это не я, это моя баба Оля. Она меня воспитывала… Что мне делать, Габриел Арутюнович?
— Сходство между вами поразительное. Такой открытый взгляд, светлые волосы. Она сейчас жива?
— Нет, умерла.
— И ты, конечно, плакала.
— Я ее очень любила. Наверное, нехорошо так говорить, но любила больше, чем маму.
— Вот как?!
— Она была удивительной женщиной. Работала сельской учительницей. Когда началась война и школу эвакуировали, осталась в деревне и вела подпольную работу, держала связь с партизанами.
— Вот откуда ты начинаешься, значит.
— Она говорила, что после такой войны люди во многих поколениях будут чище, пламя войны сожгло в них все дурное. Она у меня была такая идеалистка!
— Человек с добрым сердцем, подобен лучику, прокладывающему своим внутренним светом путь во тьме. Повезло тебе.
Елена устало махнула рукой:
— Знаю. Если бы я хоть немного походила на нее… А то размазня какая-то.
Габриел Арутюнович улыбнулся:
— Самокритикнулась?! Что же, и то неплохо, значит, очухалась. Вот теперь я могу, пожалуй, ответить на твой вопрос о том, что тебе делать…
— Говорите же!
— Мой отец не был грамотным. Но человеком был мудрым. Он говорил, что счастье и несчастье — это две собаки, которые бегают друг за другом. Если встретишь одну — знай: другая где-то рядом. Так что верь своему сердцу и делай то самое, что ты и делаешь, — жди.
— Но он не хочет меня видеть!
— Хочет. Жизнь имеет смысл только тогда, когда ты живешь ради кого-то кроме себя. Ты создана для того, чтобы сделать его счастливым. Сейчас он больше всего на свете хочет видеть тебя.
— Откуда вы это знаете?
— Я знаю тебя и знаю Арсена. И еще я знаю, что на словах, под горячую руку, можно отказаться от любимого человека. Но до того трудно бывает это сделать в действительности. Уж ты поверь мне, девочка, и знай, что любовь существует не для того, чтобы делать человека счастливым, она создана, чтобы показать, насколько человек силен в страдании и терпении.
Елена сразу распахнула глаза, хотя вокруг был все еще черный, непроницаемый для нее мир, и, светло улыбнувшись, поделилась:
— В последнее
