время меня постоянно преследует мысль: допустим, у тебя есть родной человек, очень тебе близкий, без которого прожить не можешь ни одного дня. И вот он уходит из твоей жизни. Временно ли, навсегда ли, не имеет значения. Он уходит и, уходя, забирает с собой часть тебя. От этого ты не умираешь, нет, а просто перестаешь существовать, то есть живешь, но как будто глядишь на все со стороны. Ты уже не тот, прежний, уже другой и по-другому начинаешь думать, смотреть на людей и на их поступки. Даже улыбаешься не так, как раньше. Все по другому… все.
Балаян, посмотрев на нее, покачал головой, но ничего не произнес. А Елена спросила:
— А если бы в жизни были только злые люди и не было бы добрых, что стало бы с миром?
— В жизни есть вещи, которые на первый взгляд, кажутся одинаковыми. На самом же деле это не так. Есть ценности, которые не купить ни за какие деньги, хоть предлагай за них плату в десятикратном размере. Есть люди, которые способны предать в любую минуту, как бы ты не был им предан. Есть моменты, которые никогда не забудутся, сколько бы не прошло времени. Есть потери, которые учат терпению и мгновения, заставляющие идти вперед. Вот ради таких мгновений и стоит жить.
— Спасибо… Но вы не ответили на мой вопрос, Габриел Арутюнович. Что стало бы с миром, если бы в жизни были только злые люди и не было бы добрых?
— Мир бы рухнул, — не задумываясь, ответил Балаян.
— Я счастлива, что в моей жизни есть люди, которые заставляют меня смеяться тогда, когда я не хочу даже улыбаться. Ну а теперь можно есть мандарины, — заключила Елена. — Спасибо вам, Габриел Арутюнович! Мандарины чудесные, просто изумительные! И где вы их достали такие, с бензиновым привкусом?
Евгине принялась хлопотать, накрывая на стол к чаю, но Габриел Арутюнович остановил ее:
— Не надо, я скоро уеду.
— Как уедете? Так скоро? — захныкала Елена.
— Мне в канцелярию надо. Маленькое собрание созвал. — Габриел Арутюнович встал, улыбнулся Елене: — Ну пока, я еще зайду.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Арсен вернулся ветреным холодным вечером конца октября. Он вошел в пустынный двор, остановился, посмотрел на второй этаж дома, хоть и знал, что Елены там нет, однако в самой глубине души надеялся, не признаваясь самому себе, увидеть свет в окне ее комнаты. Света не было. Горели только два нижних окна. Арсен горько усмехнулся и пошел на этот свет с двойственным чувством: ему, конечно, хотелось побыстрее увидеть родных после длительной разлуки, но он также понимал, что сейчас будут не только слезы искренней материнской радости, но и неоднозначные чувства, связанные с гибелью Гришика. Острота боли от пережитого горя со временем чуть-чуть утихла, но не исчезла. А также будут жалобы на Елену, в которых наверняка больше стремления охаять ее, оправдывая себя. Попытка доказать, что Лена никак не годится ему в жены. И ради этого правда будет перемешана с ложью. А Арсену очень не хотелось всего этого слышать, зато все больше увеличивалось желание увидеть Лену, любоваться ее улыбкой, голосом, смехом.
Перед отъездом он не дал телеграммы домой, чтобы родители не устраивали празднества с непременным шашлыком из тут же зарезанного барана, на который соберется полсела. Настроение у него было далеко от «шашлыков», и ему никого не хотелось видеть…
Все трое были дома, смотрели телевизор — показывали какую-то кинокомедию, и старики от души смеялись. Увидев в дверях Арсена, хором вскрикнули, загремели стульями, бросились обнимать. Отец поспешно, с виноватым видом выключил телевизор, мать с теткой Ануш запричитали было, но Арсен неприязненно поморщился и прервал их:
— Не надо. Не надо голосить, я жив, здоров, со мной, как видите, все в порядке, и слезы лить ни к чему. Лучше вон кино смотрите. Зачем выключили?
Обескураженные неожиданным холодом его тона, женщины примолкли, а потом дружно, словно по команде, захлопали дверцами буфета, загремели посудой, но Арсен опять остановил их:
— Не надо, ничего не надо, я недавно поел.
— Как же…
— Я сказал — не надо. Лучше дайте мне стакан горячего чая, а то я весь продрог, от самой асфальтовой дороги шел пешком.
Женщины снова принялись греметь посудой. Арсен прошел в кухню, под умывальником помыл руки, а когда вернулся, чай уже стоял на столе. Он сел, придвинул к себе стакан и, обжигаясь, стал прихлебывать горячий чай, не чувствуя его вкуса, но с каждым глотком ощущая, как по телу разливается хмельное тепло. Отец сидел напротив и молча, сосредоточенно курил сигарету за сигаретой, а мать с теткой украдкой утирали слезы. Арсен делал вид, что ничего этого не замечает, хотя видел все: он с болью подумал о том, что отец совсем постарел, да и мать тоже. А Ануш как была, так и осталась, вроде помолодела даже. Его сердце сжималось от жалости к отцу и к матери.
— Как там Арфик, Мушег? — спросил он наконец. — Приходят сюда?
— Нет, мы к ним ходим, — вздохнула мать.
— Здоровы, не болеют?
— Им ли о здоровье думать после того, что случилось… — запричитала Ануш.
Арсен лишь на миг поднял голову, скосил на нее глаза. Под его взглядом Ануш невольно съежилась и притихла.
— Понятно. Ну а вы тут как жили?
— Ничего, слава Богу… — кашлянув, произнес отец. — Работаем… Неделю назад свинья опоросилась, двенадцать поросят принесла.
— Ну вот и хорошо. А что нового в селе?
— Да новостей вроде никаких нет, летом померла Зарвард, и то сказать — девяносто семь лет прожила, немало…
— Отчего умерла?
— Да кто ее знает. Говорят, что и врачи помогли: поставили неправильный диагноз. Два дня пролежала и умерла.
Опять помолчали. Арсен понимал, что они настороженно ждут, внутренне готовясь к разговору о главном, — это он чувствовал по себе. Но говорить о главном ему не хотелось, он видел по напряженным, окаменевшим лицам матери и тетки, что они готовы сейчас смешать с грязью кого угодно, чтобы убедить его в своей правоте. Однако и молчать нельзя было. Не глядя ни на кого, он спросил, опустив лицо к стакану с недопитым чаем, от которого шло приятное тепло:
— Где Елена? В селе или уехала к себе? — Голос его прозвучал резко, да так, что сам не ожидал.
Женщины переглянулись между собой, безмолвно решая, кому ответить на этот вопрос. Ответила мать:
— Где же ей быть, этой бесстыжей? В селе она, живет у этой потаскухи…
— Все еще у Евгине, значит?
— У кого же еще, — вставила тетка Ануш. — Ничего не скажешь, хорошо
