должен командовать офицер, а не сержант-контрактник. Принял неохотно, потому как до сих пор им не командовал, хотя числился командиром по штату. Макеев обрадовал Бригадира, указав пальцем на тяжёлую радиостанцию, стоявшую в углу его комнаты. Меня обрадовали также. Командир роты снова назначил меня связистом. Этому поощрению я был несказанно рад. Рад как человек, тонущий в спасательном круге. Вроде бы бронежилет должен тебя спасти, а радиостанция на твоей спине, наоборот, привлекает взор меткого вражеского снайпера. Сержанты разбирали подствольные гранаты. Пехотинцы хватали «мухи» и «шмели», унося добро в свои комнаты, окопы и блиндажи.
Все ждали 12:00. Хаттаб то скулил, то воинственно тявкал куда-то в сторону кладбища, но его лай неожиданно заглушили далёкие залпы артиллерии. На втором этаже в расположении уральского ОМОНа загрохотала дальнобойная снайперская винтовка «Корд», которую милиционеры бережно хранили в чёрном и стильном кейсе. При каждом её выстреле нам на головы сыпалась штукатурка. Под разрывами снарядов боевики, скорее всего, даже не понимали, откуда их так жестоко и прицельно долбят. Из её чёрного металлического брюха вылетали пустые гильзы калибра 12,7. Такой калибр пробивает легкобронированную технику, а тут эти пули в клочья рвали человеческие тела.
– Ай-ай-ай, – радостно хлопал в ладоши Герасимов, наблюдая, как маленькие чёрные точки боевиков отступают, уходя в глубь частного сектора. – Пусть бегут, суки. Поиграем в догонялки.
Взрывы мин сопровождались разными цветами. В кирпич – красный, в бетон – белый, а если в цель, то чёрный клубок дыма. Снова прилетели вертолёты, снова завязался замысловатый танец над уцелевшими крышами домов, разнося их неуправляемыми ракетами в щепки, в пыль, в труху. Наблюдатели не могли оторвать глаз от работы главных калибров. После того как улетели вертушки, заработали установки «Град». Реактивные снаряды ложились в шахматном порядке, и это видел сержант Титов с крыши, забравшись туда на свой страх и риск. Многие не могли унять мальчишеский интерес, наплевав на приказы сержантов и офицеров. Потом всё как-то разом утихло. Лишь где-то там, впереди, кто-то вяло постреливал с автоматов. По взводным рациям разнеслась команда ротного о выдвижении всем подразделениям вперёд.
Кладбище ожило, зашевелилось, задышало молодыми восемнадцатилетними лёгкими бойцов. Материлось и свистело короткими и колкими окриками командиров и сержантов. Растянулись неровные взводные цепи, медленно наступая и прячась за могилами. Снова загремели котелки в вещевых мешках, ударяясь о сапёрные лопатки, нарушая уже никому не нужную тишину. Мы ведь не разведка. В воздухе вдруг засвистели мины. Падали сверху вниз, вырывая куски мёрзлой земли. Мы приближались к частному сектору, откуда совсем недавно бежал неприятель, оставив за собой группу прикрытия. Началась неприцельная автоматная перепалка. Разом полетели две наших «мухи», одна в дом, другая в ворота. Тишина. Мы уже на окраине кладбища, у дороги. Я прижался спиной к могильной плите и смотрю на выцветшее фото старика. Взгляд холодный, осуждающий и резкий. Замечаю гравировку медали «За отвагу». Дед воевал в Великую Отечественную. Ротный тянется к радиостанции и даёт распоряжение Бембетову. Назначает его старшим колонны нашей бронетехники, которая осталась на старых позициях. Потом приказывает Макееву подтянуться и выровнять цепь. Я смотрю на Бригадира. Он стоит на коленях и жадно ест снег, задрав голову к небу. Стонет и матерится, не стесняясь, на всё кладбище. За спиной ротного появилось чумазое лицо Макеева.
– Лёша, – обратился к нему капитан, – ты себе здоровее бойца не мог выбрать?
– Этот самый здоровый, товарищ капитан, – засмеялся лейтенант.
Я смотрел на то, как смеются офицеры над Бригадиром, и думал, на сколько хватит меня? Мои ноги и руки дрожали от тяжести боекомплекта и станции, пот заливал глаза, и я умывал лицо снегом, который тут же таял, превращаясь в солёную воду.
Рванули вперёд, цепью через дорогу. Ворвались в частный сектор, как к себе домой. Выбивали двери ногами, с таким остервенением швыряли гранаты в погреба и чердаки, что самим становилось страшно. Работали по двое, по трое, зарывались, стреляя по всему, что движется. Ротный отдал приказ – не использовать гранаты в погребах, там могут прятаться мирные. Мы сбавили обороты. И вот уже центральная улица сектора. Слышится надрывистый лай собаки. Она скулит, рвётся с цепи и душит себя ошейником. Окружаем двор. Собака жива, значит, в доме хозяин. Выходит пожилой старик. Сухой, но высокий и стройный. Лицо гладко выбрито, пиджак чист, брюки отглажены. Ротный спрашивает о боевиках, тот отвечает, что мы опоздали минут на двадцать. Рассказывает о двух братьях-головорезах. Макеев пишет их фамилии в планшет. Двигаемся дальше вдоль улиц. На дорогу выползает БТР командира батальона, и это придаёт нам заряд бодрости и позитива. Сам полковник сидит на броне с таким лицом, будто он живое воплощение генерала Ермолова. Мы улыбаемся, глядя на комбата.
Из уцелевших домов потихоньку выходят мирные жители. Вылезают из подвалов вшивые, грязные, вонючие. Очень похожи на нас, но только без оружия. Несут нам банки с компотом. Все замирают на мгновение в раздумьях: пить или не пить? Я не сдерживаюсь и пью первым, после чего обе толпы смешиваются в чёрно-зелёную массу. Женщины гладят солдат ладонями по лицам, плачут, говорят что-то на чеченском, затем на русском. Бойцы кивают головой и суют им консервы, не зная, как ещё успокоить. За комбатом увязался хромой чеченец. Требует автомат. Хочет воевать против ваххабитов вместе с нами. Они испортили его женщину, а его избили и бросили в «зиндан». Бойцы оттаскивают его, вручив вместо автомата пачку «Беломорканала». Наш невкусный хлеб чеченцы делят поровну. Полбуханки на дом. Хлеба у нас много, но он в колонне бронемашин, и мы отдаём свой сухой паёк. Прощаемся и шагаем вперёд. Выходим на первые городские улицы. Впереди на пригорке многоподъездный дом в девять этажей. Несколько автоматных очередей летят в нашу сторону. Мы падаем в грязь и расползаемся, как беременные жабы на болоте. Окружаем с флангов. В первый и последний подъезды снова летят «мухи». Занимаем их быстро, не теряя времени. Начинаем чистить. Этаж за этажом, квартиру за квартирой. Кое-где существуют проломы в стенах для удобного передвижения из подъезда в подъезд. Стены исписаны именами тех, кто в нас стрелял.
Титов опять рисует свастику и пишет что-то о футболе. Не понимаю, при чём тут футбол и неонацизм. Мы с Бригадиром в зачистках не участвуем. Во-первых, тяжело, во-вторых, не отпускают офицеры. По всему дому слышны стрельба и стук тяжёлых армейских подошв. С пятого этажа вниз на бетон летит цветной телевизор. Макеев делает вид, что не заметил. Я слышу женскую ругань в пролёте второго этажа, там, где окна были завешаны тряпьём. Оказывается, сержант Логвин с банкой варенья в руках пытался выбить дверь в совершенно жилой квартире. Ему открыла чеченка, спросив в лоб, чего бойцу нужно. А он ответил коротко и ясно: «Зачистка у нас!»
Тот, кто стрелял, ушёл. Мы закрепились в этом доме, и я опять набрал книг. Как наступил вечер, не заметил никто. Парни сидели на холодных ступенях и ели персиковый компот, наполняли им фляжки и котелки. Герасимов наблюдал в бинокль, как к дому подходит колонна нашей роты и паркуется у подъездов. Мимо промчался ОМОН – наши соседи и для многих уже друзья. Больше мы с этим отрядом не пересекались. Пропал пёс Хаттаб, чем навёл тоску на весь третий взвод. Наверное, остался там, у себя во дворах, среди разбитых и брошенных домов. В соседнем квартале гремел бой. Трассирующие огни летели в нашу сторону и, ударяясь о бетонные стены, гасли. Солдаты заступали на посты, вглядывались в темноту, слепли от ярких вспышек осветительных ракет.
Подъехали наши танкисты. Маленькие, юркие, чумазые зверьки в чёрных промасленных шлемофонах. Здоровались, сверяли карты и пили чай из наших фляжек, обсуждая план действий. Наш первый батальон попал в засаду, форсируя Сунжу, и понёс большие потери. А нам везёт, от нас бегут. Не оттого что мы такие бравые парни, а оттого что силы противника на нашем направлении слишком малы. Мы медленно остывали от дневного броска, начиная замерзать и зевать от усталости и недосыпа.
