моря должно быть не так жарко может все остальные тоже просекли и уже там
Эгле мне встретилась по пути а потом куда-то делась
наверное тоже пошла к морю
значит я слишком медленно иду
это плохо
так я сгорю раньше чем дойду
но шансы есть уже темно
тогда какого чёрта так жарко
я иду иду иду иду иду иду иду иду иду иду иду иду
точно люди здесь правда не все
я их знаю
это не Эгле не сеньора Элинор не Марсен не Кейн не мама
я их знаю
В голове словно что-то взрывается, когда они замечают меня. Это последняя адреналиновая вспышка на секунду возвращает мне способность мыслить хоть сколько-нибудь связно. Потому что моя подкорка отлично знает, что сейчас произойдёт. То, что происходит с одинокими слабаками, которые много выпендривались. То, что происходит с одинокими слабаками, когда они попадаются головорезам из шайки Кори.
И это последнее, что у меня получается осознать.
Вспышка прогорает слишком быстро.
Глава 18. Резонанс
Первое, что я вижу, подняв глаза – крючковатый нос моего защитника. Крючковатый нос и светлые, выбеленные солнцем волосы.
Он сидит на одном колене, смотрит куда-то исподлобья, снизу вверх, словно готов прыгнуть и атаковать. Он сидит, сдавив мне запястье двумя пальцами, а в голове у меня звучит его голос.
Я пытаюсь сказать: «Марсен, ты здесь, вот здорово», но его сухая ладонь живо прикрывает мне рот. Даже не взглянул в мою сторону. Я смотрю туда, куда смотрит он, и тихо обливаюсь холодным потом.
Они здесь. Стоят, разглядывая нас с ленивым любопытством.
Я точно знаю, что Вигге Марсену они не страшны. Он способен каждого из них запустить блинчиком по водам залива, не вынимая рук из карманов. Но почему же он до сих пор…
Я понимаю, почему. Потому что его никчёмный реципиент может не выдержать. Вообще всё, что может сейчас исполнить Марсен, ограничено солнечными безделушками о красоте мира и приятности танцев на улице.
Он меня не оставит. И он не может спеть ничего, кроме подзарядочной музыки.
Они тоже знают об этом. А значит, мы не уйдём отсюда живыми. Они бы очень хотели решить проблему с Марсеном раз и навсегда. И им представился очень удобный случай.
Меня заполняет тихим бессильным отчаянием. Что за чудовищная нелепость! Один из лучших музыкантов моего времени сейчас погибнет, защищая своего бестолкового реципиента. И всё, что остаётся бестолковому реципиенту – прикидываться мёртвым. Может, они всё-таки поведутся, и у Марсена получится взять их на испуг.
Но что, если нет?
Чёрт, чёрт, чёрт.
Он мог бы спасти хотя бы себя. Но он не станет рисковать моей жизнью.
Я вижу прозрачные капли, скатывающиеся по его виску. И почти уверен, что слышу его мысли. Бьюсь об заклад, сейчас он думает всякую чушь. Вроде «я прожил отличную жизнь, а у этого пацана ещё всё впереди, помру-ка я вместо него, Кейн у нас умница, найдёт нового донора».
– Только попробуй, Марсен, – еле слышно шепчу я, – только попробуй.
И мысленно нащупываю внутри себя бархатистую золотую жилку ритма, живой ток своей мелодии. Всё так. Если меня не станет, Марсен сможет сражаться в полную силу. А я… если мои догадки верны, то я превращусь в чистый звук. Он может пользоваться моей мелодией, как своей, это ведь его голос поддерживает ритм моей души. Чудесная, на самом-то деле, смерть. Все мои одноклассники смогут рассказывать, что учились вместе с живой песней Вигге Марсена. И Эгле… нет, лучше не думать сейчас про Эгле, и про то, что мы больше никогда не будем втроём лазить по руинам форта, больше никогда… Нет, я должен немедленно перестать об этом думать, а то вся моя решимость сейчас благополучно загнётся, превратится в отчаянное «Я ХОЧУ ЖИИИИИТЬ», мы ведь этого совсем не хотим, правда? Мы хотим, чтобы Вигге Марсен не обрекал себя на бессмысленную смерть, а меня – на бессмысленную жизнь. А значит, самое время выровнять дыхание, сосредоточиться и перестать быть. Мне всё равно пора.
Но эта крючконосая скотина слишком хорошо меня знала!
Марсен легонько щёлкает меня по лбу, от чего я сбиваюсь с дыхания, а значит, и с собственного ритма. С возмущением понимаю, что ни о каких музыкальных манипуляциях уже не может быть и речи, потому что я не слышу вообще ничего. А потом опять слышу.
– Когда сможешь – беги, – очень тихо говорит Марсен. – Обещаю звучать как можно дольше.
Я ненавижу звукомагов и их штучки. Всё, что мне остаётся, – немое наблюдение.
И я смотрю. Смотрю, как он поднимается с колена, выпрямляется, разворачивает плечи.
Те пятеро… мне плохо их было видно. Но я их каким-то образом… понимал. Крайняя глупость – пытаться навредить звукомагу вроде Марсена. За него есть кому отомстить, даже если сейчас у него связаны руки и он не может себя защитить. Но они, похоже, утратили способность рассуждать здраво. Сначала обрадовались возможности взять реванш, но теперь уже не были ни в чём уверены. Они не знали, чего ожидать от Марсена. И поскольку очень, очень его боялись, постепенно впадали в ту разновидность паники, которая заставляет людей в одиночку бросаться на пианистов и расчленять трупы побеждённых врагов. Воздух тонко звенел их страхом и боязливым торжеством, опьянением, в которое легко впадают слабые, предвкушая возможность заставить сильного страдать. Того и гляди, пространство пойдёт трескучими электрическими искорками.
Хуже не придумаешь.
– Эй, – высоким, срывающимся голосом крикнул Кори, – мы знаем, что он жив!
– К счастью, я тоже это знаю, – негромко ответил Марсен.
И взял дыхание.
Вигге Марсен знал, как писать песни. Он знал законы каждого инструмента, который когда-либо использовал. Ему не нужна была группа, чтобы звучать, ему не нужно было даже совершать характерные движения руками, чтобы творить звукомагию. Ему достаточно было просто держать музыку в своём сознании… ах, да. Самое главное тут как раз – не удерживать её в своём сознании и вообще нигде не удерживать. Ну какие границы могут быть у рассвета, если он намерен стать днём?
Марсен сделал несколько шагов им навстречу – под гитарные аккорды, секундой позже перкуссия прикрыла тыл струнному ритму. Бас. Клавиши. Что-то тёмное и широкое. Что-то звонкое и светящееся. Простые гармонии, тихое прикосновение звука к воздуху, медленное и неудержимое крещендо.
Не боевая звукомагия. Не донорские песни. Что-то совершенно… иное.
А потом он просто встал, между ними и мной, между землёй, небом и морем, между существующим и невозможным, видимым и неизвестным. И первая строчка песни была
