спорящие за кость.
В продолжение обеда каждому дают только одну тарелку, и если кто-нибудь из русских не желает мешать соусы различных кушаний, он выливает остающийся в тарелке суп в другое кушанье или в тарелку соседа, а то и под стол. После чего он начисто вылизывает свою тарелку пальцами [sic; см. отзыв д-ра Джонсона, выше], а затем вытирает ее скатертью.
Столы имеют в длину тридцать или сорок футов, а в ширину два с половиною. На каждый стол ставят три или четыре блюда одного кушанья. На заедки бывают разные пирожные и фрукты, но к столу Императрицы подают конфекты. Нужно, однако, заметить, что конфекты выставляют только на большие празднества, напоказ, и что русские даже наилучшего общества ничего не имеют другого на дессерт, как только произведения огорода, вроде гороха, бобов и проч., едомых сырыми. Во время больших увеселений случается часто, что никому не позволяют покидать залу от полудня до полуночи. Нетрудно вообразить этот хмельной кавардак в зале, набитой хлещущими вино людьми, из коих всякий неизбежно напивается мертвецки пьян.
Часто они связывают вместе восемь или десять мышат и прячут их в зеленом горохе или в том особенном супе, до коего русские такие охотники, и они покатываются со смеху и принимаются усердно блевать, когда доберутся до дна и обнаружат проделку. Часто запекают они в пироги кошек, волчат, воронов и тому подобное, и когда все это бывает съедено, гостям говорят, чем набили они животы свои.
Теперь у Царя за дворецкого один из его шутов, коему дал он прозвище Вытащи[54], с тою привилегиею, что если кто другой назовет его сим именем, то ему дозволено колотить такового своим деревянным палашом. Итак, когда кто-нибудь, науськанный Государем, позовет его «Вытащи», а тот не знает, кто именно, тогда он принимается колотить всех подряд, начиная от Князя Меншикова и кончая последним из гостей, не исключая и дам, с которых он срывает шляпы, а со стариков – парики, которые затем топчет. При сем случае довольно забавно бывает видеть разнообразие голых черепов.
Кроме должности увеселителя общества, Вытащи служит еще поставщиком льда и пыточным палачом. В сей последней должности он сам бьет жертву кнутом, и его сноровка в этом деле уже доставила ему более тридцати тысяч талеров, ибо шестую часть имения, отъятого у подвергнутых пытке, отдают ему в вознаграждение за труд.
* * *
Итак, что же нового принесло с собой изучение деятельности и деятелей английского посольства лорда Дурама в Петербурге для историографа и биографа последних двух лет жизни Пушкина? Да, сама по себе эта деятельность, замечательные фигуры Дурамов и множество прежде неизвестных документов заслуживают, как уже было сказано, внимания историка, особенно русского[55]. Но в отношении именно Пушкина? Суммируем.
Во-первых, можно с уверенностью заключить, что Маженис отказался от поручения Пушкина по причине простой и прозаической, о чем свидетельствуют все его письма к Пальмерстону в архиве последнего. Во-вторых, гораздо менее уверенно, но не без оснований можно теперь предположить, что Пушкин не просто уважал англичанина за честный и прямой нрав, но с той чрезмерной (и оттого обманчивой) ясностью, которая свойственна порой отчаянному, горячечному состоянию, же-лал противопоставить франко-голландской партии англо-русскую – тем более что Маженис мог уже знать немало о предыдущем вызове из самых надежных источников: от Д’Аршиака, который, как мы теперь знаем, посетил английское посольство в самый день получения ноябрьской картели, или, может быть, от самого Пушкина. Отчего бы и нет? Оттого только, что в солидных и полезных компендиумах у г-на Кунина или у г-жи Абрамович документов, подтверждающих такие отношения Пушкина с Маженисом, не значится? Но даже в ту несравнимо более литературную эпоху на бумаге оставалась только мелкая дробь жизни.
В сущности, несмотря на подробные, почти поденные расписания обстоятельств последнего года Пушкина в трудах Щеголева, Суассо, Абрамович и других, пробелов в наших знаниях удивительно много, их почти не убавилось за полвека, и скрывают они все наиважнейшие вопросы, как то: анонимное письмо, внутренние отношения в семье Пушкина, настоящая роль обеих своячениц, тайны недомолвок памятной записки Жуковского, а главное – настоящие, не внешние только, причины отчаянного положения Пушкина, «его бешенство», «его слезы» (Жуковский), его стремление к Сионским высотам, его порывы к смерти.
Благодаря тому, что пробелы эти в последнее время часто наскоро заполняются фантастическими нелепостями, характерными для времени и места, ответ на этот основной вопрос теперь еще более затруднителен, чем когда бы то ни было, и очень вероятно, что его невозможно найти, во всяком случае в области факта или его толкования, но разве в той области, где Пушкин был так искусен. Ведь в сущности только по причине его искусства и вследствие его и составляются подробные хроники и собираются фактоидные крупицы сведений, редеющие числом и мельчающие калибром по мере удаления от сцены.
Что же до фактов, то мне трудно себе представить, чтобы, будучи хорошо знаком с близкими приятелями Пушкина и Дантеса; имея своим подчиненным человека, на котором Пушкин первым остановил свой выбор секунданта; часто встречаясь с секундантом Дантеса в обоих поединках, отозванном (ноябрь 1836) и роковом, и дав ему возможность покинуть Петербург с курьером английского посольства в самый день отпевания Пушкина; наконец, пользуясь редким для посла расположением Императора и гр. Бенкендорфа и всемерным почтением гр. Нессельроде – лорд Дурам оставался в неведении о событиях, нас здесь интересующих. Я склонен скорее полагать, что он знал вещи, которых мы не знаем. Лорд Дурам – одна из тех фигур, которых место в драме последних лет жизни Пушкина определяется не их участием и присутствием, но ощутимым отсутствием. Лорд Дурам в ней не действующее лицо, но, как мне кажется, лицо хорошо осведомленное и уже этим одним заслуживающее внимания исследователя.
Как бы то ни было, легко вообразить, что бывший на панихиде Маженис на другой день в обществе, скажем, австрийского посланника и графа Блудова описывает Дураму за завтраком в посольстве полную народа церковь, «греческий обряд» прощания близких с покойным и то, как старуху Наталью Загряжскую с трудом вели под руки ко гробу, стоящему на катафалке, и она оступилась и чуть не упала, – и тут англичанин роняет холодное «Oh?», графиня Луиза Карловна предлагает Фикельмону еще чаю с бергамотом, а Блудов рассеянно думает, что все это он где-то уж читал.
Примечания
1
Барабтарло Г. А. Камни и воды. Очеркъ паломничества в Святую
