Впереди неминуемая смерть, позади тоже — я застываю, прижав ладони к холодному камню, и в ушах у меня стучит кровь.
Помоги мне, боже. Тело мое сотрясается, каждая мышца невольно дрожит, с каждой секундой все сильнее. Даже зубы мои начинают стучать. Еще немного, и я стряхну себя с горы без посторонней помощи.
— Вперед!
Голос мне знаком, но он мог бы принадлежать самому Аллаху — сейчас мне все равно.
Рядом со мной появляется лицо: узкое, смуглое, сосредоточенное, глаза полны какого-то внутреннего света. Я вижу оскаленные в улыбке зубы. Это бен Хаду.
— Смелей, Нус-Нус! Вперед, к славе. Или к раю, зависит от того, каковы записи на твоей странице.
Я не думал, что он фанатик, но, похоже, ему все это действительно по душе. Какое-то мгновение я ненавижу его даже сильнее, чем безумного султана, который меня сюда послал.
— Давай, парень, соберись. И прекрати думать, мысль губит воина.
Надеть лицо воина, надеть кпонунгу. Я заставляю предательские конечности кое-как повиноваться и продолжаю карабкаться — слепо, глупо, к своей судьбе.
Спустя час я — один из выживших. Мы победили; по крайней мере, берберы ушли, сдав нам первую линию обороны, припасы и множество скота. Тем, кто атаковал по прямой, повезло меньше: безрассудное нападение оставило по себе след из искалеченных тел. Сотни погибших, и ради чего? Захватили недоступный скалистый пик, несколько мешков зерна и стадо тощих овец. Пусть так, но те, кто выжил, полны огня, их переполняет восторг, поглощающий все сомнения и страхи. Мы победоносно спускаемся по широкому перевалу, гоня овец перед собой, и нас ведет мечта о жареном барашке.
Никто не готов к тому, что случается дальше. Берберы нападают со всех сторон, завывая, как джинны. Воздух густеет от дыма мушкетов и криков умирающих — и людей, и овец. Я делаю то, что велел бен Хаду: перестаю думать. То есть позволяю телу думать за меня, потому что оно, похоже, куда лучше, чем мозг, понимает, что нужно. Первый, кого я убиваю, вооружен длинным ножом — но мой выпад глубже. Второй набрасывается с дубинкой: я спотыкаюсь, и удар проносится мимо. Не найдя опоры, нападавший падает, и мой меч (скорее случайно, чем намеренно) встречается с его шеей. Меня окатывает кровью. Я вспоминаю тела, которые препарировал мой хозяин-доктор, и, когда парирую удары человека в испачканном тюрбане, в голове у меня, как пульс, бьются слова «сонная артерия». Следующего я колю в ребра, пока он пытается перезарядить мушкет, а потом теряю счет, просто рублю и кричу, как одержимый демонами; или ужасом. Я даже не замечаю ножа, который, полоснув меня по спине, оставляет рану от лопатки до лопатки.
В какой-то момент наши противники, должно быть, снова растаяли, быстро отступив под защиту гор — крик и кровопролитие сменяются пугающей тишиной, которую нарушают лишь стоны раненых и крики стервятников, появившихся из ниоткуда и кружащих над грядущим пиром.
В тот день мы потеряли четыре тысячи человек: весь цвет частей из Мекнеса, лучших бухари. В битве на незнакомой местности против закаленных горцев — на что им было надеяться?
Увидев меня, султан решает, что я — ходячий мертвец.
— Ах, Нус-Нус, неужели я и тебя потеряю?
Когда он понимает, что кровь на мне (в основном) чужая, он ведет меня к ручью и собственноручно помогает ее смыть — и обнимает, чистого, как родной отец. Я не знаю, что говорить или делать: я боюсь, что он повредился в уме. Потом мне приходит в голову, что я, возможно, был для него олицетворением всех несчастных верных бухари, которых он потерял в тот день, всех преданных солдат с равнин и из джунглей моей родины, и султан таким образом искал искупления за то, что послал их на смерть.
Исмаил вынужден пойти на переговоры о мире — даже он понимает, что нам не одолеть аит-атта на их земле. С гор спускаются несколько вождей, и султан своими руками приносит в жертву верблюда, чтобы скрепить клятву, в том, что берберы отныне станут жить независимо и будут освобождены от налогов. В ответ вожди племен клянутся стать союзниками султана в борьбе с общим врагом — с христианами. Мы все знаем, что это пустой договор, он нужен лишь для того, чтобы сохранить лицо, поскольку берберы достаточно хитры, чтобы и так уклоняться от налогов, и едва ли христианская армия когда-либо станет угрожать столь отдаленной части королевства. Однако соглашение оговаривает также безопасный проход через Атласские долины. Султан раздосадован — это жестокое унижение. Уверен, все понимают: он этого не забудет и не простит.
23 ЭлисУ меня сын! Не верится, что столь совершенное существо могло появиться от такого союза — не говоря уж про кровавое испытание, роды. Каждый день я часами просто смотрю на него, словно он может в любое мгновение исчезнуть, как сновидение. Я рассматриваю его большие глаза, шелковые кудри, его крохотные ножки, на которых каждый пальчик — палец в миниатюре, с настоящим суставчиком и ноготком. Цвет его кожи я не могу точно описать: густые сливки с капелькой кофе; нежное нутро миндального ореха; оттенок куриного яйца, или подпушка — все вместе, и ничто из этого. И на бледном оливково-коричневом — поразительные глаза васильковой синевы. Голос у него, как у банши[8], а аппетит, как у льва. Что он за чудо природы, мой волшебный ребенок-полукровка! Рожала ли хоть одна женщина такого удивительного младенца?
Хотя из меня и изливаются потоком подобные чувства, я знаю, что так материнство должно влиять на всех женщин, что я не могу судить здраво. Но мне все равно. Он чудо, этот младенец, и я обожаю его так неистово, словно это мое сердце лежит предо мной, свернувшись во сне. А потом, иногда, горячие волны сменяются ледяными, и меня затопляет страх, что с моим мальчиком случится что-то дурное. Когда меня сковывает такой ужас, я не осмеливаюсь даже спать.
Мальчика назвали Мохаммедом, не я выбрала это имя, просто здесь так обычно называют первенцев. Я зову его Момо.
Ко мне каждый день под каким-нибудь предлогом наведывается Зидана; каждый день ей нужно распеленать Момо и пристально его рассмотреть. Она поднимает его и изучает маленькое тельце с очень странным лицом, потом хмыкает и уходит, не говоря ни слова. Она часто присылает подарки: жареные орехи, сладости, леденцы, а однажды, это я не забуду, блюдо засахаренной саранчи — но я не стану есть ничего, присланного Зиданой, я даже Амаду не разрешаю попробовать, хотя Нус-Нус мне и велел.
Не только Зидана странно смотрит на ребенка: мартышка тоже часто садится рядом, когда сын спит у меня на коленях, и глядит на крохотное существо с такой гнетущей злобой, что я боюсь, как бы Амаду не навредил ребенку, если я оставлю их двоих без присмотра. Иногда, когда я кормлю сына, Амаду забирается ко мне на колени и пытается пристроиться к другой груди. Когда я его прогоняю, он поднимает такой шум, словно я пыталась его убить. Поведение это омрачает мои дни и душевный мир — я понимаю, что, если так будет продолжаться и дальше, мне придется принять непростое решение.
