Похоже, отсутствие султана несколько ослабило строгость установлений, касающихся гарема, потому что сегодня меня навещал сам великий визирь, Абдельазиз бен Хафид. Должна признаться, меня смущает его приход: я думала, не урезанному мужчине под страхом смерти запрещено смотреть на жен гарема, но он говорит мне, что пришел с почестями от имени султана и выражает желание осмотреть младенца. При виде Момо его, кажется, что-то озадачивает, и он спрашивает, можно ли увидеть ребенка без одежды — боюсь, я покорилась. Руки у него, у Абдельазиза, совсем женские; ладони мягкие, с жировыми подушечками, но под жиром — мышцы, и взгляд черных глаз визиря холоден и решителен. Я не доверяю ему, я уверена, что он пришел с дурными намерениями; даже Амаду он не нравится, тот скалится на визиря и повизгивает издалека.
Моя уклончивость не отвращает визиря; он приходит снова и снова, всякий раз принося дорогие подарки: горшочки благовоний, в которых много мускуса и ладана, куски сладко пахнущей амбры для ароматизации одежды, французскую люльку для младенца, сплошь покрытую золотыми листьями. Рассмеявшись ее нелепой вычурности, я пытаюсь отказаться.
— Ла, безеф, безеф, сиди! — я немножко выучила арабский. — Я миль… Красивая, но нет.
Но он настаивает.
— Это ребенок Исмаила, его надо чтить.
Он ненадолго умолкает.
— Ведь он — от Исмаила, так?
— Разумеется.
— Нет никаких сомнений? А то, — он извиняющимся жестом разводит руками, — ходят слухи.
— Слухи?
— О другом заинтересованном лице?
Я не понимаю его, о чем и говорю.
— Прости мне дерзкие речи, но я слышал, госпожа Зидана говорила, что невольник Нус-Нус к тебе неравнодушен.
Он пристально на меня смотрит и должен увидеть, как я потрясена. Я невольно краснею — меня заливает жаром, вина будто прямо написана на мне.
— Нус-Нус — достойный человек и добрый слуга императора.
— При дворе говорят иное. Говорят, что он ложится с тобой и что это его ребенок.
— Это ребенок императора, и никого другого. К тому же человек, которого ты упомянул, насколько я знаю, «урезан» и неспособен на подобные деяния.
На лице визиря появляется загадочное выражение. Потом он говорит:
— Я тебе верю, милая. Но Зидана — безжалостный враг, и промышляет колдовством. Если бы ты добыла мне доказательства ее порока, они стали бы твоей защитой и оружием против нее. Если хочешь уберечь себя и ребенка, разумеется.
В следующий раз он появляется неделю спустя. Одновременно с ним приходит маалема, принесшая охапку розмарина, чтобы приятно пахло в шатре, — она вскрикивает и закрывает лицо, потом втискивается между нами, словно желая заградить меня от визиря.
После того как он с извинениями удаляется, она говорит:
— Могущественный человек. Опасный.
— Знаю, он — правая рука Исмаила.
Она горячо качает головой:
— Правая рука повелителя Исмаила — это его правая рука, и только. Абдельазиз бен Хафид — кое-что совсем другое, и ему тут не место.
Могущественный. И опасный. Надо было запомнить ее слова. Возможно, английское воспитание помешало мне укорить визиря или бежать его общества. Я в самом деле боюсь Зиданы и была бы рада союзнику. По какой-то причине Момо великий визирь завораживает. Вскоре становится ясно почему. Визирь весь увешан драгоценностями. У него жемчуга на тюрбане, на кайме и полах халата мерцает золотое шитье; запястья и пальцы унизаны золотом, а на шее — множество церемониальных цепей, украшенных камнями размером с утиное яйцо. Каменья сверкают на рукояти его кинжала (выглядит он так, словно им и яблоко ни разу не очистили) и даже на носках туфель. Есть один изумруд, который мальчику особенно приглянулся, и однажды он хватает камень и не желает выпускать, как мы ни тянем, как ни упрашиваем и ни пытаемся отвлечь младенца. Когда его наконец отрывают от камня, он издает такой вой, словно ад отворился и вещает его устами. Абдельазиз пятится.
— Легкие у него хоть куда — и нрав тоже. Воистину он — сын своего отца.
Черные глаза буровят меня, пока я не отвожу взгляд.
В следующий раз он приносит Момо подарок — золотой перстень с печатью султана, с огромной жемчужиной в центре.
— Исмаил сам бы подарил его мальчику, будь он здесь.
Визирь надел кольцо на золотую цепочку, поскольку оно слишком велико для младенца, и вешает его на шею мальчику. Момо радостно хватается за новую игрушку.
— Он дарит такие всем своим сыновьям.
Абдельазиз наклоняется ко мне и похлопывает меня по руке.
— Зидане кольцо лучше не показывать, хорошо?
И подмигивает самым фамильярным образом.
Я отсаживаюсь от него и прячу руки в рукава.
— Ты очень добр, господин, — мезиан, мезиан, — но, может быть, лучше дождаться, когда император вернется из похода и сам одарит сына?
Визирь самодовольно улыбается.
— Милая госпожа. Исмаил, возможно, не вернется с войны с братьями еще очень долго. — Он делает многозначительную паузу. — А то и вовсе… Лучше запомни это, и о моем предложении не забудь.
— Но кто устоит перед такой огромной армией? Не думаю, что сам английский король смог бы собрать столько воинов.
— Английский король! — Абдельазиз фыркает.
Он презрительно машет рукой, словно отгоняя муху.
— Мелкий князек. Его отцу отрезали голову собственные подданные[9]. Что это за король? А сын был изгнанником, скитался без гроша в кармане, сперва жил из милости при французском дворе, потом при голландском…
— Правда, — ровно говорю я. — Однажды он гостил в моей семье в Гааге.
Это удивляет визиря.
— Если английский король — друг твоей семьи, то отчего за тебя не предложили выкуп?
— Это было давно, — коротко отвечаю я.
О том, что матушка моя настолько бедна, что продала меня торговцу тканями, я умалчиваю.
Этот разговор отчасти меняет его манеру обращения со мной. Но вместо того чтобы стать более почтительным, как можно было бы ожидать, визирь словно еще больше жаждет моего общества. Иногда он навещает меня по два-три дня кряду. Золотую цепочку я прячу под диваном.
— Это нехорошо, — как-то говорит маалема, поджав губы. — Я не вправе такое говорить, лалла, но тебе надо позаботиться о своей чести. Он — злейший враг Зиданы. Но она куда опаснее него. И если она заметит, что он у тебя бывает, и раздует из этого что-нибудь, ох… Султан не из тех, кто прощает, шараф.
Когда визирь приходит снова, я заранее забочусь о том, чтобы со мной были другие женщины, и, как все они, закрываю лицо; хотя замечаю, как пара тех, что посмелее, строит визирю глазки из-под покрывал.
