— Да, — кивнул Иисус, — око за око, зуб за зуб[77]. Так написано. Отплатить той же монетой. Самсон отдал за тебя все, что имел. Как же вернуть долг?
— Местью!
— Он тебя спас не местью. Он тебе дал любовь. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих[78]. Сам подумай, Даниил, можно ли отплатить за такую любовь ненавистью?
— Слишком поздно любить Самсона. Он уже умер, наверно, — и, заметив ожидание в глазах Иисуса, спросил с горечью: — я что, римлян, которые его убили, должен любить?
Иисус улыбнулся:
— Думаешь, невозможное дело? Разве ты не видишь, наш враг — ненависть, а не люди. Ненависть так просто не умирает, ее, как человека, не убьешь. Только умножается в сотни раз. Одно сильнее ненависти — любовь.
Юноша склонил голову, уставился в пол. Не за тем он сюда пришел. С ужасом отталкивал он от себя эти слова, грозящие предательски прокрасться в тот уголок сердца, где таится его слабина. Он снова взглянул на учителя — Иисус сидел, уронив голову на руки, полуприкрыв глаза. Как же он, наверно, устал, уколола Даниила умолкнувшая было совесть. Но ему так нужно поговорить, иначе просто разорвет.
— Не понимаю я тебя, — признался он, — но знаю, ты бы всех нас мог спасти, стоит только захотеть. Учитель! Будь нашим вождем! Немало людей — сотни, тысячи — здесь, в Галилее, ждут одного — твоего зова. Сколько нам еще ждать?
Иисус не шевелится, казалось, даже не слышит. Даниил поднялся на ноги. Рука коснулась задвижки. Тут учитель заговорил. Он тоже встал и теперь был прямо рядом с юношей.
— Даниил, следуй за мной.
— Учитель! — юношу охватила такая радость, что он чуть не упал на колени. — Я буду сражаться за тебя до конца!
— Мой преданный друг, — мягкая улыбка показалась на губах учителя. — Я хотел попросить тебя сделать кое-что потруднее. Готов ли ты любить за меня до конца?
— Я не понимаю, — заговорил сбитый с толку, опять теряющий надежду Даниил. — Ты проповедуешь людям приход Царства. Не за это ли мы сражаемся?
— Царство может быть куплено только очень дорогой ценой. Приходил один вчера, хотел за мной следовать. Богатый юноша. А когда я попросил его отказаться от богатства, тут же и ушел[79].
— Я отдам за тебя все, что имею!
В грустных глазах Иисуса на мгновенье промелькнула искорка смеха:
— Не богатство удерживает тебя. Добраться до Царства тебе мешает ненависть.
Даниил не мог унять дрожи. Его будто раздирало надвое. Этот человек — его призыв словно колеблет основание земли, превращает ее в песок под ногами. Кажется, вся жизнь трещит по швам, как старая рубашка. Нет, он будет бороться за то, что важнее всего.
— Я поклялся перед Господом, — из последних сил сопротивлялся он. — Разве такая клятва не священна?
Иисус поглядел ему прямо в глаза — вовек не забудешь этого взгляда, полон грусти, сожаления — и одиночества, какого словами не опишешь.
— Да, — отозвался учитель. — Такая клятва священна. В чем же ты поклялся, Даниил?
— Бороться! — юноша помедлил, припоминая точные слова, произнесенные ими в полутьме дома Иоиля, горящее восторгом лицо друга, нежный голос Мальтаки. — Жить и умереть за Божью победу!
Внезапно на лице Иисуса показалась улыбка, осветила усталые черты — сияющая, юная, полная сил улыбка. Учитель положил руку на плечо кузнеца:
— Ты не в ненависти поклялся. Иди с миром. Царство Божье не так уж далеко от тебя.
Глава 22
На пятнадцатый день месяца Тишри, в праздник Судного дня Даниил стоял в дверях кузницы. Сам праздник еще не наступил, но его ожидание, словно свежий ветерок, уже пронеслось по узким улочкам селения. Никто, казалось, не работал сегодня. Благочестивые иудеи медленно, с достоинством шли в синагогу, с неодобрением поглядывая на легкомысленную молодежь, которой только и дай, что побездельничать. Громкие, веселые голоса мешаются со смехом, несутся над крышами селения.
Иоктан присел у порога, вгрызся в плоскую пшеничную лепешку, принесенную ему Даниилом.
— У всех подмастерьев сегодня выходной, — не сводил он глаз с кузнеца.
— Тогда иди, гуляй, — разрешил Даниил. — Сегодня все равно работы почти нет.
Иоктан мгновенно сорвался с места, а кузнец снова вернулся к наковальне. Все утро не отрывался он от работы, стараясь не обращать внимания на носящееся в воздухе оживление. Раньше его тянуло в горы, теперь манил город на равнине.
Ближе к полудню из комнаты донеслось пение. Даниил положил молот, вошел на жилую половину.
— Пойдешь со мной повидать Мальтаку? — спросил он сестру. — Она сегодня будет танцевать с другими девушками в винограднике.
Он произнес слова вроде бы в шутку, но в то же время и серьезно — вдруг она так соскучилась по подруге, что решится наконец выйти из дома?
— А ты идешь? Тогда ты мне все расскажешь.
— Пойдешь со мной? — снова повторил брат.
— Не дразни меня, Даниил, — глаза девочки погрустнели. — Но ты сходи, ладно?
— Ну, не знаю, — он даже самому себе боялся признаться, как хочется пойти. — Если время будет. Все равно в город надо, обещал отнести замок старому Омару.
— Но не в этой же одежде! Я видела, как сегодня все разряжены, — Лия подскочила к сундуку, вынула чистую шерстяную накидку и со смехом, не обращая внимания на притворное ворчание брата, накинула ему на плечи.
Он шагал по дороге, ведущей в город, сторонясь веселой, нарядной толпы. Несчастное, настороженное лицо юноши отталкивало прохожих. Как легко догадаться, домик старого Омара в Капернауме пустовал, пришлось оставить сверток у порога.
Даниил твердил самому себе, что не намерен идти на праздник. Но ноги сами, почти против воли, шагали в нужном направлении — к виноградникам на пологих холмах. Дорогу найти не трудно. Просто иди на зов задорных голосов и радостного смеха. В одном из виноградников собралась молодежь — юноши образовали веселый, непрерывно движущийся круг. Он сразу понял — ему здесь не место. Даже чистая накидка не скроет, всем видно, кто он — деревенщина и кузнец. Даниил не смел подойти поближе к хороводу щеголей в ярких полосатых плащах и кожаных сандалиях. Бородки расчесаны, головы смазаны маслом. Все друг друга знают, перебрасываются приветствиями и шуточками, толкаются, возятся, а он стой в отдалении, одинокий, неловкий, сердитый.
