class="v">Напрасно ты его ждешь, неведомая подруга.
Его не доставит корабль,
бегущий по желтым водам.
Напрасно твоя рука
будет шарить в утренней дреме.
Постель холодна.
Я убил человека под Брунанбургом сегодня ночью.
Ослепший
I
Он мира многоцветного лишен,
и перемены лиц не видит око.
И улицы ближайшие – далёко,
и синевы небес лишился он.
Ему от книг остался краткий блик —
воспоминанье, этот вид забвенья,
что сохраняет форму без значенья
и отражает лишь названья книг.
Движение на ощупь. Каждый шаг
таит в себе падение. Я – пленный
сонливой и вневременной вселенной,
не различающей зарю и мрак.
Один. Тускнеет полночь. Но сонетом
я сумрак озаряю, точно светом.
II
С девяносто девятого года, с первого дня
рядом с колодцем и виноградной беседкой,
время – что кажется кратким – крадет у меня
зримые формы вещей с педантичностью редкой.
Денно и нощно стирались упорно черты
буквы привычной и милого мне человека;
не помогли ни ученье, ни библиотека —
тщетно искал я спасение от темноты.
Синий, бордовый пропали во мгле без возврата,
звуками став без значения, а в зеркалах
серое вижу пятно. И вдыхаю в садах
пепельной розы печальные ароматы.
Желтые формы еще мне остались верны:
вижу я только, чтоб видеть кошмарные сны.
Слепой
Кто в зеркалах таится отраженьем,
Когда немею перед амальгамой?
Что за старик безмолвно и упрямо
Глядит из них с усталым раздраженьем?
Во тьме свои безвестные черты я
Ищу рукой… Нежданный отсвет краткий,
И я твои вдруг различаю прядки —
Седые или снова золотые?
«Ты потерял лишь внешние личины», —
Ответит Мильтон на мои вопросы.
Суждение, достойное мужчины,
Но как забыть про книги или розы?
Свое лицо увидевши воочью,
Я знал бы, кто я нынешнею ночью.
1972
Боясь, что предстоящее (теперь —
Исчерпанное) изойдет аркадой
Напрасных, убывающих и смутных
Зеркал, приумножением сует,
Я в полутьме, почти что засыпая,
Молил неведомых богов наполнить
Хоть чем-то или кем-нибудь мой век.
Сбылось. Мне послана Отчизна. Деды
И прадеды служили ей изгнаньем,
Нуждою, голодовками, боями,
Но снова блещет дивная гроза…
Я – не из сонма пращуров, достойных
Строки, переживающей века.
Я слеп, и мне уже восьмой десяток.
Я не Франсиско Борхес, уругваец,
Который пал, приняв две пули в грудь,
И отходил среди людских агоний
В кровавом и смердящем лазарете.
Но Родина, испошлена вконец,
Велит, чтоб темное перо всезнайки,
Поднаторев в ученых исхищреньях
И непривычное к трудам клинка,
Вобрало зычный рокот эпопеи,
Воздвигнув край мой. Время – исполнять.
Элегия
Три лика древних сна меня лишили:
вот Океан – с ним вел беседу Клавдий,
второй же – Север беззаветной стали
и зверства от рассвета до заката,
а третий – Смерть, ее иное имя —
нас вечно пожирающее время.
Мирское бремя всех вчерашних дней
истории – всамделишной и мнимой —
меня томит как личная вина.
Я думаю о гордом корабле,
что возвращает датского владыку,
что звался Скильдом Скевингом, волнам.
И думаю о варге – чьи поводья
суть змеи, – что столкнул в пучину волн
челн мертвого прекраснейшего бога.
«All our yesterdays»[29]
С кем было все, что вспоминаю? С теми,
Кем прежде был? С женевцем, выводящим
В своем невозвратимом настоящем
Латинский стих, что вычеркнуло время?
С тем, кто в отцовском кабинете грезил
Над картой и следил из-за портьеры
За грушевыми тигром и пантерой —
Резными подлокотниками кресел?
Или с другим, туда толкнувшим двери,
Где отходил и отошел навеки
Тот, чьи уже сомкнувшиеся веки
Он целовал, прощаясь и не веря?
Я – те, кто стерт. Зачем-то в час заката
Я – все они, кто минул без возврата.
В чужом краю (1977)
Кто-то спешит по тропинкам Итаки,
Забыв о своем царе, много лет назад
Уплывшем под Трою;
Кто-то думает о родовом участке,
Новом плуге и сыне
И, верно, счастлив.
Я, Улисс, на краю земли
Сходил во владенья Аида,
Видел тень фиванца Тересия,
Разделившего двух переплетшихся змей,
Видел тень Геракла,
Охотящуюся в лугах за тенями львов,
Тогда как Геракл – среди богов на Олимпе.
Кто-то сейчас повернул на Боливара либо на Чили,
Счастливый или несчастный.
Если бы это был я!
Памяти Анхелики
О, сколько жизней, может, скрыто тьмой
из-за одной лишь этой смерти малой!
О, сколько жизней, может, не предстало
пред нами со своей судьбой земной!
Когда умру я, то умрет со мною
прошедшее; а для нее ростки
грядущего в воде ночной реки
исчезли, как и свет над головою.
Я умираю так же, как она:
что предназначено судьбой, не зная;
и тень моя блуждает вековая
и ищет в мифах, где ее страна.
Плита с короткой надписью – над ней;
над нами – темный ужас долгих дней.
Зеркалу
Зачем упорствуешь, двойник заклятый?
Зачем, непознаваемый собрат,
Перенимаешь каждый жест и взгляд?
Зачем во тьме – нежданный соглядатай?
Стеклом ли твердым, зыбкой ли водой,
Но ты везде, извечно и вовеки —
Как демон, о котором учат греки, —
Найдешь, и не спастись мне слепотой.
Страшней тебя не видеть, колдовская,
Чужая сила, волею своей
Приумножающая круг вещей,
Что
