На ферме в девяностых мой отец
Встречал его. Они не обменялись
И дюжиной скупых, забытых слов.
Отец потом припоминал лишь руку:
Всю кожу левой, с тыльной стороны,
Бугрили шрамы от когтей… В хозяйстве
Занятие у каждого свое:
Один – объездчик, а другой – табунщик,
Тот – молодец орудовать арканом,
А Карвахаль был здешний тигролов.
Бывало, тигр повадится в овчарню
Или во мраке вдруг заслышат рык —
И Карвахаль пускается по следу.
Он брал с собой тесак и свору псов.
В конце концов они сходились в чаще.
Он уськал псов. Огромный желтый зверь
Кидался из кустов на человека,
Чья левая рука сжимала пончо —
Защиту и приманку. Белый пах
Зверь открывал, внезапно ощущая,
Как сталь до самой смерти входит внутрь.
Бой был неотвратим и бесконечен.
И гибель находил один и тот же
Бессмертный тигр. Не стоит поражаться
Уделу Карвахаля. Твой и мой —
Такие же. Но наш извечный хищник
Меняет лики и названья – злоба,
Любовь, случайность или этот миг…
Сон Алонсо Кихано
Стряхнув свой сон, где за спиной хрипит
Сверкающая саблями погоня,
Он щупает лицо, как посторонний,
И сам не знает, жив или убит.
И разве маги, горяча коней,
Его не кляли под луною в поле?
Безлюдье. Только стужа. Только боли
Его беспомощных последних дней.
Сервантесу он снился, вслед за этим
Ему, Кихано, снился Дон Кихот.
Два сна смешались, и теперь встает
Пережитое сновиденьем третьим:
Кихано снится люгер, давший течь,
Сраженье при Лепанто и картечь.
Одному из Цезарей
В ночи, когда людей страшат лемуры
и ларвам в мир живых доступен вход,
тебе напрасно звездный небосвод
раскрыли прорицатели авгуры.
По внутренностям бычьим в рвенье тщетном
гадали о твоей судьбе в ночи,
и тщетно солнце нежило мечи
твоих надежных слуг лучом рассветным.
В своем дворце дрожишь ты, ожидая
удар кинжалом. У границ твоей
империи глас трубный все слышней,
звучат молитвы, к небесам взлетая.
Внушая ужас, на вершине горной
тигр притаился золотисто-черный.
Протей
Пока многострадальный Одиссей
еще не плавал в море винноцветном,
увидел я в обличье неприметном
того, чье имя древнее – Протей.
Таинственный пастух подводных стад,
располагавший знанием пророка,
не раскрывал он то, что прежде срока
оракулы неверные твердят.
Он принимал, как требовал народ,
обличие раскидистой оливы,
иль пламени, иль зверя с пышной гривой,
или воды, затерянной средь вод.
Пускай не удивит тебя Протей:
Ты сам – один и множество людей.
Второй вариант Протея
Природой полубог и полузверь,
Меж двух стихий на полосе песчаной
Не знал он памяти, что неустанно
Глядится в бездну былей и потерь.
Его мученье было тяжелее:
Знать, что от века запечатлено
Грядущее и замкнуты давно
Врата и судьбы Трои и Ахеи.
Внезапно схваченный в минуту сна,
Он представал пожаром, ураганом,
Пантерой, тигром золоточеканным,
Водой, что под водою не видна.
Ты тоже – воплощенные потери
И ожиданья. Но на миг, в преддверье…
Завтра
Да будет благословенно милосердие
Того, кто спасает меня, уже семидесятилетнего,
с запечатанными глазами,
от почтенной старости,
от галерей правдивых зеркал
и одинаковых дней,
от протоколов, оценок и кафедр,
и подписей на нескончаемых списках
для пыльных архивов,
и от книг, подменяющих память,
Того, кто дарит мне гордую ссылку —
а это, наверно, важнейшая черта аргентинской судьбы,
дарит азарт, юность приключения
и достоинство риска,
как предписывал еще Сэмюэль Джонсон.
Я, переживший стыд,
оттого что не был тем Франсиско Борхесом,
который погиб в 1874 году,
и не был моим отцом, обучавшим своих учеников
любви к психологии, в которую сам не верил,
я позабуду о литературе, принесшей мне некоторую известность,
я стану человеком из Остина, из Эдинбурга, Испании
и буду ждать зари своего заката.
Отчизна, в цельной памяти верней
храню тебя, чем в мельтешеньи дней.
Говорит мраморный бюст Януса
И не открыть, и не закрыть дверей,
чтобы не вспомнить обо мне, Двуликом.
Я, наделенный зрением великим,
ширь всех земель узрел и всех морей.
Знать прошлое с грядущим – мой удел
божественный. Но, вечность созерцая,
увидеть: есть ли разница какая
меж двух времен, – я так и не сумел.
Зло в мире вечно. Проку от меня,
безрукого, нет людям никакого.
Что из грядущего, что из былого —
не вижу я из нынешнего дня.
Два лика у меня, и в том беда —
себя я не узнаю никогда.
Неведомое
Луна не знает, что она луна,
И светится, не ведая об этом.
Песок песку непостижим. Предметам
Не осознать, что форма им дана.
Не сходен мрамор выщербленной гранью
Ни с отвлеченной пешкой, ни с рукой,
Ее точившей. Вдруг и путь людской,
Ведущий нас от радости к страданью, —
Орудие Другого? Он незрим.
Здесь не помогут домыслы о Боге,
И тщетны колебания, тревоги
И плоские мольбы, что мы творим.
Чей лук стрелой, летящею поныне,
Послал меня к неведомой вершине?
Брунанбург, год 937
Рядом с тобой – никого.
Я убил человека сегодня ночью.
Он был храбрый и рослый, из славного рода Анлафа.
Меч вошел ему в грудь, немного левей середины.
Он рухнул на землю и стал ничем,
вороньим кормом.
