Под брюхом лодки шуршали водоросли и мешали грести. Чудом Алёша выгнал лодку на открытое место и зажмурился от лунного света. Свет бил прямо в лицо, тугой и белый, как буран, и от него на озере всё было видно – каждую жилочку на листьях кувшинок.
Кувшинки не спали. Жёлтые цветы были раскрыты, и Алёша уловил их горьковатый болотный запах.
«Чего они проснулись? – подумал Алёша. – Сейчас все люди спят, кроме меня и отца с матерью. А кувшинкам неймётся».
Он перегнулся через борт, потрогал налитый росой толстый золотой цветок и вздрогнул от близкого голоса:
– Сынок, это ты?
Упираясь в дно шестом, отец в белой рубахе стоял в старой лодке и смотрел на Алёшу.
Алёша спросил испуганно:
– А мамка где?
– Дома. Тебя ждёт. Ты не слыхал, как мы тебе кричали?
Алёша подумал и ответил:
– Не слыхал. Тут утка громко кричала. – И спросил: – Что это кувшинки не спят?
– Луна их разбудила, – ответил отец. – Она нынче в полной силе.
«Кувшинки-то думают, что это не луна, а солнышко, – рассудил про себя Алёша. – Вот и встают среди ночи».
Цепью отец привязал свою лодку к Алёшиной, перебрался к сыну, сел на вёсла. Алёшу посадил себе на колени, и мальчугана со всех сторон одело отцово тепло. Он прижался к отцу и услышал, как стучит отцово сердце. Стучало оно глухо и ровно, и по его стуку было понятно, что отец с утра и до вечера косил без отдыха и сердце его устало.
«Я тоже устал», – подумал про себя Алёша и задремал.
Мимо плыл берег с дальней стеной леса и ближней стеной осоки, с тёмным стожком, облитым луной. Стожок зашевелился и негромко замычал.
«Добрыня это», – догадался Алёша.
Лодку тряхнуло.
– Приехали, – сказал отец, взял Алёшу на руки, вынес его на берег, где у воды в отцовом пиджаке стояла мать.
Алёша перегнулся из отцовских рук и обеими руками обвил мать за шею. Близко он увидел её глаза, смеющиеся и заплаканные, и, задыхаясь от любви к ней, от радости, что она здесь, рядышком, и не уедет от него, заговорил сбивчиво:
– Мамка, я привёз вам квасу полную корчагу. И не пролил ничего!.. Лодка-то в песке увязла. Я её до ночи отрывал. А не то бы я раньше приехал.
Лицо у матери сморщилось, стало меньше, будто она собралась чихнуть. Но не чихнула и не заплакала, а только прошептала:
– Пошли, сынок, в избу. Я тебя горячим накормлю.
И они пошли в избу, что светилась всеми окнами. Впереди мать в отцовом пиджаке, за ней отец с Алёшей на руках.
Сухая грива
Алёша пригнал Добрыню пастись у половодья.
Настоящего половодья ещё нет, оно только обещается. Вода блестит между гривами, а закрыть их не смогла – время не подошло. На гривах травка ранняя, самое молоко. Умыта она до жилочки, и после белой зимы не верится, что так зелено бывает.
Добрыня пасётся, кормится, где можно – переходит с гривы на гриву. Сколько она съест, столько и молока даст. А ей охота много его домой принести, вот она и жуёт с утра до ночи, подбирает лучшую травку.
Куда она – туда и Алёша.
Выбрели они на Сухую Гриву, на самое высокое место в лугах, и задержались тут на ветерке, на хорошей зелени.
А вода тем временем прибыла.
Погнал было Алёша Добрыню домой – кругом половодье. Вот она, соседняя грива, рядом. А как на неё перейти, если глубоко? Остался мальчик с коровой посреди большой воды на длинной Сухой Гриве.
Добрыня щиплет траву, а Алёше не до еды.
«Отец-мать меня хватятся, – думает он, – пойдут искать, кричать, я отвечу. Корм для Добрыни пока есть. У меня с собой полбуханки хлеба. В крайности, подою Добрыню в шапку, молока напьюсь, с голода не помру».
Солнце село в половодье, но от воды долго было светло, а потом высыпали такие жгучие звёзды, да много! И всё небо от них заиндевело.
Добрыня лежит и жуёт в потёмках. Алёша лёг рядом, прижался к её тёплому боку.
Бум! Бу-у-ум! Бу‑у-ум! – забухало ему в уши, в земле отдалось…
Это сердце у Добрыни стучит, доброе и до того спокойное, что Алёша заснул под его удары и проснулся под них же.
Проснулся – носом дышать нельзя: заложило.
Солнце в половодье купается. Суши меньше стало. А на ближнем конце её – шевеление. Два зайца обсыхают, ушами прядут.
«Муж и жена, – решил Алёша. – Рядком сидят».
Алёша подоил корову – полную шапку с краями надоил, хлебушко достал, досыта напился-наелся и стал ждать.
Днём при солнышке он поспал немножко. И опять гривы поубавилось. А на дальнем конце её – гостья. Лиса пожаловала! Тощая да линялая. То одну лапу подожмёт, то другую, смотрит жёлтыми глазами: что дальше-то будет?
А дальше вот что.
Подошла Добрыня к зайцам, долго глядела на них: кто, мол, вы такие, почему у нас в хозяйстве вас нет? Может, молоком вас попотчевать? Зайцы шевелят ушами, на неё косятся, не знают, бояться им или нет.
И к лисе Добрыня подходила: «А ты кто, собака ты или не собака?» Та переминается с ноги на ногу. Что, мол, сейчас-то на меня смотреть, когда я без шубы? Ты на меня в шубе посмотри – ахнешь!
К вечеру Алёша громко покричал:
– Люди-и-и! Мама-а-а! Папа-а-а!.. Мы ту-у-ут! Тут мы-ы-ы!
Зайцы, муж и жена, замерли. Лиса глазами проводила эхо от Алёшиного голоса до леса и обратно. Добрыня перестала жевать, подошла и подышала на Алёшу.
А люди не отозвались на его крики.
Ночь выпала такая протяжная и студёная, и первый раз в жизни, за все свои девять лет в первый раз мальчуган подумал:
«А солнце-то взойдёт ли?»
Солнце, конечно, взошло – светить и греть. Вода прибыла и потеснила население на Сухой Гриве.
Алёша ел-пил молоко с хлебом, и хлеба почти что не осталось. Добрыня и зайцы щипали траву. А лисе чем питаться? Носил ей Алёша шапку с молоком – не пьёт. Крутится на одном месте, и всё тут.
– Чем тебя кормить, привередница?
В обед Алёша порадовался – лиса рыбку поймала. Блеснула рыбка в лисьих зубах, и нет её.
Стал Алёша приглядываться к воде и видит: стоят на тепловодье два брёвнышка с глазами, две щуки носами к острову. Еле плавниками шевелят. А вокруг гороховая мука плавает.
