Первая мысль у Алёши:
«Упаду на них животом, придавлю, которая-нибудь да и в руках останется. Надо лису кормить. Да и самому пригодятся».
За кустами затопленными, невидимая, протарахтела моторка, и Алёша закричал что было сил:
– Люди-и-и! Мы ту-у-ут!
На слух моторка стала удаляться. Может, в обход кустов пошла?
А поленья с глазами в воде стоят. Нет, они в голые руки не дадутся. Да и нельзя их трогать: на икромёте они, и не гороховая мука плавает, а щучья икра, щурята вылупятся из неё, как цыплята из яиц. Щуку на икромёте беспокоить нельзя – без рыбы останешься. Полезная она, санитар подводный: большей частью больных и слабых рыб убирает. И рыбы от этого здоровее, и вода чище.
«Ладно, – подумал Алёша. – Пока на молоке держусь. А там видно будет».
Третья ночь была тяжелее тяжёлого. Даже сквозь самый сон Алёша чувствовал, как у него озябли ноги, и прижимался то так, то эдак к Добрыниному боку, слышал её сердце.
«Живы мы, живы, – мерцало в голове в забытьи. – До тепла бы дожить, до тепла…»
Рассвело, и Алёша понял, почему у него ноги так озябли: прибыла вода, к подошвам подошла, и от гривы остался один бугорок.
Сгрудилось население Сухой Гривы, будто одна родня. Устали, натерпелись, и никто никого не боится, не стесняется. В середине – Алёша с коровой. По правую руку – зайцы. По левую – лиса.
Зайцы, муж и жена, сидят терпеливо, будто пришли в учреждение за справкой, заняли очередь и ждут.
Притихла лиса. Лежит около Добрыни наподобие верной собаки.
Не случится ли чего хорошего?
Ничего не случается. И есть нечего. Хлебушко съеден, а молока у Добрыни не осталось – не с чего. Ей вон сколько травы надо, а где её взять на таком пятачке?
Замычала Добрыня по-голодному, всем кустам в лесу слышно.
Погодите, вроде мотор стрекочет? В обход кустов лодка с высоким носом сюда едет. А в лодке – отец-мать!
Ткнулась лодка в бугорок. Отец-мать Алёшу обнимают и целуют, хлебушком его угощают. А он говорит:
– Вы Добрыне и другим дайте.
Дали они и Добрыне, и другим. Добрыня хорошо ест, а другие не притрагиваются.
Мать плачет от радости, а отец говорит:
– Сынок, что же ты не сказал, куда корову погонишь? Мы тебя в бору искали. Нефтяники на вертолёте поднимались тебя смотреть, и я с ними. Сверху волков видели… Чего только не подумаешь!.. Вчера знакомые тут на моторке проезжали. Говорят, тебя не видели, но до Сухой Гривы не доехали. А мы вспомнили, что прошлый год ты Добрыню сюда же гонял, на Сухую Гриву…
– В прошлом году такого разлива не было, – всхлипнула мать, вытерла слёзы и сказала отцу: – Усаживай всех в лодку, да поехали. Алёшу горячим надо накормить.
Добрыню завели в лодку, и лодка сразу села на дно. Зайцы запрыгнули сами и уселись рядком на носу. А лиса не идёт. Отец хотел её в телогрейку завернуть, чтобы не искусала, да в лодку, но мать распорядилась:
– Поехали! Не хочет – не надо.
Вёслами, как шестами, отец с матерью столкнули лодку на глубину. Глянь – а лиса в лодке сидит!
– Когда же ты успела, безбилетница? – удивился отец, оглядел пассажиров и спросил: – Никого не забыли? Никого. Поехали!
Заработал мотор, и лодка на ровной скорости поплыла к лесу, к родному кордону.
Рядом в воде текло отражение. Посредине – искрасна-рыжая Добрыня. На носу – серые зайцы и лиса. А на корме – люди: два больших, один маленький.
У берега лиса на ходу спрыгнула и была такова.
А зайцы вышли вместе со всеми. Побегут-побегут, остановятся, оглянутся: ладно ли мы делаем? И опять побегут.
Дома за щами после Алёшиного рассказа семья в подробностях вспомнила поведение пассажиров. И Алёша насмешил всех, когда по-своему повернул отцовское слово:
– А лиса-то спрыгнула и – без оглядки. И спасибо не сказала, безбилетница!
За диким луком
После половодья луга сразу одевались травой, и земля под ней была зыбкой и вязкой.
Об эту пору поспевал дикий лук.
Его никто не пахал, не сеял, но среди зелени, как после забот сеятеля, были густо рассыпаны светлые, а то и розовые цветы его на сочных стрелках – собирайте, пока дикий лук свежий. Недолог его век, быстро деревенеет эта сладкая травушка…
Алёша и племянница Иринка пошли по дикий лук и намаялись. Луговая глина всё хотела стянуть с них башмаки, и если бы шнуровка была слабой – стянула бы.
Глина толсто налипала на ноги, как бы надевала на них вторую обувь, прошитую травинками, до того тяжёлую – шагу не шагнуть. Время от времени, не вынося собственного веса, глиняная эта обувка отваливалась, и недолго ногам было легко. Но тут же на ходу начиналось сотворение новой, ещё более грузной обуви.
Глина была, а дикого лука не было.
Наконец-то дети набрели на его россыпь, и Алёша сорвал на пробу первую стрелку, протяжную, светло-зелёную, с белым прозрачным комлем, и съел её с расстановкой, вместе с цветком.
– Алёша-а‑а, – услышал он позади себя жалобный голос девочки и обернулся.
– Иди сюда! – позвал он Иринку.
Она стояла по пояс в траве и не шевелилась.
– Завязла? Сейчас мы тебя вытащим.
Он подошёл к ней, подставил спину, и девочка обняла его шею прохладными щекотными руками. Алёша поднатужился, увязая в грязи, перенёс Иринку на твёрдое место – на полосу наноса, на сухие палочки, камышинки, брёвнышки, что оставило половодье.
Он посадил девочку на белое брёвнышко и наказал:
– Сиди здесь и никуда не ходи.
Она потёрла глаза грязным кулаком и пожаловалась:
– Пить хочу.
– Пить? – не поверил Алёша. – Ты только пила.
– Пить…
– Вот тебе палочка, сиди и башмаки очищай. А я схожу к озеру, вон оно блестит.
– Где?
– Вон, у тальников. И принесу тебе полную фуражку воды.
– Долго-то не ходи-и-и, – наказала Иринка.
Чем дольше он шёл, тем гуще и выше была трава. За тальниками Алёша лицом к лицу столкнулся с двумя мальчишками постарше его – Длинным и Коротким.
Алёша было попятился, но Длинный потребовал:
– Парень, иди сюда!
Алёша нехотя подошёл. Короткий сказал счастливым шёпотом:
