В первый миг Алёше подумалось: не играет ли собака с ягнёнком? Но по хвосту поленом, по особой вкрадчивости движений мальчуган понял, что это не собака, а волк, которого он и прежде видал в лесу…
– Мама! – что было сил закричал Алёша. – Мама-а-а-а!
Размахивая книгой, отчего листы её бились и громко хлопали в руке, как живые, Алёша бежал за волком и, всхлипывая, кричал:
Волк задел ягнёнком за сосну, выронил его, а сам скрылся в лесу.
Ягнёнок встал, отряхнулся и побежал к Алёше.
Подбежал, подумал, что делать, и мордочкой принялся тыкаться в Алёшины колени.
Пальцами Алёша перебрал его всего: голову, шею, тело, ноги. Нигде ни кровинки. Даже шерсть не вырвана. Как была белой, в ровных завитках, так и осталась.
– Ягнёнок, – говорил Алёша товарищу, – видно, ты волку на клыки не попал, вот и целый! Или волк старый был, обеззубел совсем! Кусаться ему нечем, волку-то! Судьба твоя такая, ягнёнок…
Так Алёша разговаривал с ягнёнком, а корабельные сосны, что обступили поляну, молча слушали его.
А по небу плыли белые облака-барашки.
Мама уехала за озеро
Алёша жил с отцом-лесником и матерью-лесничихой в избе на берегу Большого озера.
По эту сторону озера был лес, по ту – луга, где отец косил траву для коровы Добрыни.
Сегодня утром мать засобиралась к отцу на сенокос, а сыну наказала:
– Ты, Алёша, домовничай.
– Не хочу, – заплакал Алёша. – Чего мне одному домовничать? Возьми меня с собой!
– Ох ты какой! – огорчилась мать. – Шагу без тебя не ступи…
Она вытерла Алёшины слёзы и успокоила его:
– В обед ты к нам приедешь на новой лодке и квасу привезёшь. Идём, покажу, где он.
Они вышли из избы. Озеро дышало туманом, и кувшинки на воде спали: их цветы были закрыты.
Корчага с квасом стояла под берегом, по горло в роднике, и от неё вкусно пахло ржаным хлебом.
– Пахнет больно хорошо! – обрадовался Алёша и насупился: – Чего ты меня с собой не берёшь?
– Тебя комары заедят…
– Я вам мешать не буду!
Мать поцеловала его в глаза, чтобы из них ни одной слезинки не выпало, и спросила:
– Сынок, ты без нас и часу быть не можешь! А как ты в школу пойдёшь? Там целый день без родителей.
Алёша сказал тише тихого:
– Потерплю.
У берега в мелкой воде стояли две лодки – старая и новая. Мать сложила в старую лодку косу для косьбы, узелок с едой, башмаки, босая зашла в воду и за цепь вывела лодку на глубокое место. Там она села на вёсла, и Алёша с замиранием смотрел, как всё у неё ладно получается, как она ровно гребёт обоими вёслами и улыбается Алёше.
Мать уменьшалась на глазах. И Алёша подался к воде, чтобы мать осталась такой же, какой была, но мама уменьшалась всё равно, а мамина лодка заплыла за камыши, и её не стало видно. Теперь жди до обеда.
Алёша пошёл проведать корчагу с квасом, не случилось ли с ней что. Корчага была на месте, и от неё ещё сильнее пахло ржаным хлебом. Алёша принёс из избы ломоть хлеба, съел его около корчаги – так спокойнее и вкуснее – и пошёл навестить корову Добрыню.
Добрыня подбирала траву на поляне. Он подошёл к ней совсем близко. Будто из печи дохнуло на Алёшу – это Добрыня обдала его шумным парным дыханием и опять принялась за траву.
«Тебе хорошо, – подумал Алёша, – ты жуёшь с утра до ночи. И ночью жуёшь во сне. А я так не могу: у меня мама уехала за озеро».
В обед Алёша вытащил из родника корчагу с квасом. Она была ледяная, дотронуться боязно. А мальчуган не испугался, прижал мокрую посудину к себе и, хотя ему жгло живот и руки холодом, перенёс её в лодку, поставил на корму и огляделся.
Цветы кувшинок открылись, и озеро от них стало золотым – плыви да радуйся.
Алёша разулся, зашёл в озеро, взялся за цепь и потянул лодку с мелкой воды на глубокую, где можно грести.
А лодка не шелохнётся.
Широким днищем увязла она в песке, и тут взрослая сила нужна, чтобы стащить её на глубину. Отец-мать на той стороне, пить хотят, ждут Алёшу с квасом, а он для них ничего сделать не может.
Заплакать, что ли? Реви не реви – никто твоих слёз не увидит, не услышит.
Добрыню бы запрячь – она бы выдернула лодку из песка. А как, во что её запряжёшь – она корова, не лошадь, а лошади в хозяйстве нет.
Алёша вспомнил, как шофёры лопатами отрыли грузовик, что застрял в лесу, и грузовик поехал.
Принёс он лопату из огорода и с отдыхом стал рыть лодке дорогу – из-под бортов, из-под носа выбирать мокрый песок. Сперва лодка не замечала мальчугана, стояла как вкопанная, а к вечеру услышала днищем воду, колыхнулась под Алёшиными руками, и вывел её Алёша на глубину.
Озеро потемнело. Кувшинки закрылись, спят. Камыши синеют. А отец-мать на той стороне Алёшу ждут. Теперь бы грести, а у человека сил нет – не обедал.
Сбегал Алёша в избу, поел хлеба с молоком, залез в лодку, где от недавних дождей было воды по щиколотку, и взялся за вёсла. Тяжелы они, намокли, не стронуть оба весла сразу. А если взяться за одно обеими руками, потом попеременно за второе – ехать можно.
Ни шатко ни валко поплыла Алёшина лодка по озеру. Боком поплыла, не понять куда.
«Что это такое красное? – со страхом подумал Алёша и грести перестал. – И трубку курит. Вон дыму-то по камышам поразвесило!.. Никак, луна это? Луна и есть».
Из-за озера выкатилась луна, и Алёша, согретый работой, решил, что от луны стало ещё жарче – до того она раскалённая докрасна, как огненная.
– А на воде сколько лун качается! – удивился Алёша и стал вслух считать, сколько их. Он насчитал семь и сбился, забыл, как будет «восемь».
Семь лун плясало на озере, вытягивалось, сливалось в дорожку. А восьмая луна красным карасём беззвучно плескалась в лодке у ног Алёши, в дождевой воде по щиколотку.
«Я эту луну маме привезу», – загадал Алёша.
Но лодку прибило к камышам, и в их тени лунное отражение погасло.
Близко в камышах крякала утка, и по домовитому голосу её было ясно, что озеро, лу́ны и камыши – родной дом этой утки, её двери, её комнаты, куда входить без спросу нельзя. Алёша старался не грохотать вёслами, чтобы не напугать утку, и чем больше он старался, тем громче гремел. А утка всё крякала над ухом, видно, понимала, что в лодке сидит добрый человек и опасаться его не следует.
