диалектического материализма. Однако и диалектический материализм не может решать эту проблему без опоры на лингвистические и психологические исследования, проводимые в рамках современных теоретических концепций.
По-видимому, справедливо утверждение, что никакая серьезная и достаточно общая лингвистическая теория не может обойти проблему овладения языком, его «творческий аспект». Но вряд ли можно надеяться, что успех придет в ближайшее время. Ведь у лингвистической теории масса других задач и проблем, которые она должна решить, громадный массив накопленных фактов, нуждающихся в объяснении. А опыт других наук свидетельствует о том, что общие теории возникают не путем простого обобщения одного лишь эмпирического материала, а на базе ранее построенных специальных теорий со сравнительно узкой предметной областью. Нет оснований полагать, что лингвистика пойдет противоположным путем – от общей теории к частным и специальным.
Это отнюдь не означает, что лингвистическая теория по своей структуре, формам и методам построения будет лишь слепком с теорий естественных наук. Своеобразие предмета языкознания требует новых форм его теоретического освоения, и работа в этой области несомненно обогатит марксистско-ленинскую теорию познания и логику науки, по-новому, может быть, более остро поставит те философские проблемы, которые в естественных науках лишь слабо намечаются. Специфику своей науки прекрасно чувствовал Ф. де Соссюр, когда говорил:
«Другие науки оперируют заранее данными объектами, которые можно рассматривать под различными углами зрения; ничего подобного нет в лингвистике… В лингвистике объект вовсе не предопределяет точку зрения; напротив, можно сказать, что здесь точка зрения создает самый объект; вместе с тем ничто не говорит нам о том, какой из этих способов рассмотрения данного факта является первичным или более совершенным по сравнению с другими» [43, 46].
Может быть, де Соссюр здесь преувеличивал степень различия, упрощая гносеологическую ситуацию в других науках и одновременно релятивизуя проблему выбора точки зрения в языкознании, но доля истина в этом есть: фактор активности познающего субъекта в научном творчестве, значимость которого утверждает диалектический материализм, выражен этими словами вполне определенно.
Вспомним известный тезис В.И. Ленина, сформулированный им в «Философских тетрадях»:
«Сознание человека не только отражает объективный мир, но и творит его» [5, 194].
Философский анализ субъективного фактора в лингвистических исследованиях, а также проблемы языковой реальности, особенно волнующей советских лингвистов в связи с проникновением в их науку понятия конструкта и введением различного рода гипотетических объектов, может существенно обогатить марксистски ленинскую философию важными гносеологическими и методологическим выводами.
В системе диалектического материализма методологическую функцию выполняют не только основные принципы и законы, но и категории мышления. С их помощью формулируются все законы диалектики, раскрывается смысл важнейших положений марксистско-ленинской гносеологии. Когда с позиций диалектического материализма раскрывается содержание категорий мышления и устанавливается связь между ними, то тем самым также формулируются некоторые методологические принципы (например, «все явления причинно обусловлены», «случайность есть форма проявления необходимости» и т.д.). Такие принципы, имплицитно содержащиеся в категориях, направляют мысль ученого на разработку приемов и методов выявления причинных и функциональных зависимостей в языке, на создание формальных моделей и способов их содержательной интерпретации и т.д.
Однако в теории категорий диалектического материализма имеются свои нерешенные проблемы и трудности, преодолению которых могут способствовать новые данные исследования языка. Дело в том, что человеческое мышление становится доступным объективному научному анализу только тогда, когда оно объективизируется в орудиях и продуктах труда, в актах поведения и – шире – во всей социальной деятельности человека, а также в самых разнообразных текстах. Анализ текстов с целью изучения структуры и содержания мысли имеет целый ряд преимуществ по сравнению с другими способами ее исследования прежде всего потому, что методика анализа текстов разработана гораздо лучше, чем, например, методика анализа орудий труда. Лингвист, имея текст и пользуясь методом дистрибутивного анализа, может восстановить язык, на котором этот текст написан. Однако не существует пока никакого эффективного метода, с помощью которого можно было бы выявить все категории мышления, реализованные в семантике данного текста, хотя они там, несомненно, наличествуют. Нет даже полного списка категорий, и неизвестно, возможно ли в принципе его составить. Естественно, возникает вопрос, что такое категории мышления и по каким критериям они выделяются.
Обычно категории мышления рассматриваются как наиболее общие и существенные понятия. Трудно, однако, указать степень общности и существенности, необходимую для того, чтобы понятие было квалифицировано как категория. Кроме того, неясно различие в функциях между понятием и категорией. Поэтому интересно рассмотреть идущее от Канта понимание категорий как форм мышления, которые организуют человеческий опыт, но сами являются априорными, предшествующими всякому опыту. Мышление, с этой точки зрения, не может существовать вне категориальных форм, функция категорий заключается в том, что они оформляют человеческую мысль, делают ее возможной. Продолжая дело материалистического переосмысливания кантовского учения о категориях, В.И. Шинкарук пишет:
«Категориальные формы человеческого мышления, отражающие всеобщие связи объективного мира, действительно внеопытны в том смысле, что они не являются продуктом опыта отдельного „робинзона“ познания. И если взять общественно-сформировавшуюся человеческую личность, какой она выступает в процессе научного познания (познающий ученый), то категориальный состав ее мышления будет выступать здесь как нечто предваряющее научное познание и обеспечивающее саму его возможность» [49, 50].
Однако в учении Канта, на наш взгляд, имеется одна существенная ошибка, которая осталась незамеченной и неосознанной до настоящего времени. Она состоит в допущении, что категория одновременно является и наиболее общим понятием (у Канта – «чистым рассудочным понятием»), и формой мышления: это лишь две различные характеристики или две функции одного и того же объекта. Между тем простые факты этнологии и исследований детской речи опровергают такое допущение. В самом деле, если категории – это понятия, и всякое мышление категориально оформлено, то не может существовать такого примитивного человеческого коллектива, в общественном сознании которого не функционировали бы общие понятия причинности, действия, качества, количества, формы и т.д. Между тем многочисленные исследования языка и культуры отсталых племен не обнаружили у них слов, выражающих эти понятия. Из этих фактов нельзя делать вывод, будто их мышление некатегориально. По свидетельству Леви-Брюля, они часто обнаруживают такую сметливость, которая свидетельствует об очень тонком наблюдении связи между причиной и следствием. То же справедливо в отношении детского сознания. Исследования Л.С. Выготского показали, что дети в возрасте 7 – 8 лет и даже позднее неспособны осознать причинные отношения, хотя спонтанно и автоматически они вполне правильно пользуются ими.
Вывод, который можно сделать из подобных фактов, состоит в том, что категория как форма мышления и категория как общее понятие – это два различных явления, тесно связанных, но не тождественных друг другу.
