чем характеры» [15], что иногда герои, вызывавшие в нем самом душевное волнение, казались рассудочными. В такой рассудочности обвиняли, в частности, и Сабурова, едва ли не самого яркого героя в военной прозе Симонова («Дни и ночи»). Сабуров не видит в делах своих ничего особенного, исключительного. Тем не менее глубинный взгляд на события, раскрывающий подлинный смысл происходящего, связан в повести с его восприятием: Сабуров не существует сам по себе, он «сращен» с автором и по существу является посредником между ним и читателем. Писатель как бы передоверил ему свои функции, «заставил» повествовать о событиях, связывать отдельные эпизоды в единое целое. Такая передача Сабурову функций повествования вызвала к жизни «универсальную» структуру фразы: «Сабуров знал, что…», «Сабуров… заметил, что…», «Сабуров… решил, что…» и т. д. И потому читатель видел мысли Сабурова не в момент их рождения, а тогда, когда они уже были «упорядочены» автором: «Кругом в воде барахтались люди. Сабуров подумал, что хорошо сделал, когда приказал им снять шинели. Тяжело налитые водой сапоги тянули ноги вниз, а он сначала решил нырнуть и стащить с себя сапоги. Но баржа, которую несло мимо него по течению, была так близко, что он по-солдатски пожалел сапоги и решил, что доплывет и так.
Все эти мысли промелькнули в его голове в течение одной секунды…» (т. 3, стр. 25).
Даже сомнения и колебания Сабурова представали не как смятенная человеческая мысль, где в хаотическом борении сталкивались возможности разных решений, а как последовательный и логичный авторский рассказ: «Сабуров колебался в эту минуту между двумя решениями: с одной стороны, может быть, лучше было не трогать ее и оставить здесь на два-три дня, пока ей не станет легче, с другой стороны, по дивизии уже несколько дней как было приказано никого из раненых не оставлять…».
Так же как в рассказе «Третий адъютант», граница между повествованием автора и речью героя оказывалась размытой.
Отпечаток внутренней борьбы между очерковым описанием чувств и мышления героя и их усложненной психологической характеристикой несло на себе и первое послевоенное эпическое произведение Симонова — роман «Товарищи по оружию» (1953). Он был почти не замечен критикой, не вызвал горячих споров читателей и, судя по тому, что писатель неоднократно возвращался к нему, пытался переделать роман,— не удовлетворял и самого художника.
Но он уже предвещал тот новый поворот в творчестве Симонова, который оказался неразрывно связан с историей и философией второй мировой войны и который обнаруживал себя прежде всего в том, что изменилась направленность мышления писателя: «Не воссоздание дневниковых записей — пусть даже самых талантливых, а осмысление хода событий» [16], — в этом, по мысли Симонова, главная задача тех, кто пишет о войне. Писатель и сам стремится решить ее: в романе «Товарищи по оружию» Симонов — одним из первых — вернулся к старому, но еще художественно почти не воплощенному материалу боев в Монголии (события у Халхин-Гола). Сравнение этого романа Симонова с его же «Монгольским циклом» (1939-1940) наглядно демонстрирует различие поставленных задач: если в 30-е годы его интересовало в основном мироощущение героя, восприятие событий глазами участника, то в 50-е годы К. Симонов стремится воссоздать движение и самих исторических событий. На этом пути писателя ждали новые победы и новые трудности.
К.М. Симонов. Нью-Йорк. 1946 г.
К середине 50-х годов Симонов был уже широко известен читателю и как поэт, и как журналист, и как драматург. Художественная проза занимала сравнительно скромное место в его творчестве — после повести «Дым отечества» (1947) появился только роман «Товарищи по оружию», но и он, как уже говорилось, не принес Симонову славы крупного прозаика. Затем был написан роман «Живые и мертвые» (1954-1959), первые же страницы которого свидетельствовали о серьезных изменениях в художественном мышлении писателя.
Роман «Живые и мертвые», по признанию Симонова, был задуман как прямое продолжение «Товарищей по оружию». .«В том романе,— рассказывал писатель,— у меня было четыре главных действующих лица: Артемьев, Климович, Полынин и Синцов. И сначала мой замысел свелся к тому, чтобы и в новом романе поставить их всех четырех поочередно, то одного, то другого, в центре повествования о событиях 1941 года. Артемьева я отправил командовать стрелковым полком в Одессу, Полынина — авиационным полком в Мурманск, Синцов и Климович должны были принимать участие в боях на Западном фронте. Кроме того, по моему замыслу, начало боев в Крыму, на Перекопе и Чонгаре должно было пройти через восприятие одного из второстепенных персонажей романа «Товарищи по оружию» — писателя Лопатина. Я предполагал, что через новый роман пройдут и некоторые другие второстепенные персонажи из «Товарищей по оружию».
Таким образом, я заранее связал пути своего нового романа со старыми героями, то есть совершил механическую расстановку сил, не ответив себе на очень важный вопрос: а может быть, тему 1941 года было бы лучше раскрывать через судьбы совсем других людей?» [17].
Однако решительные отличия нового романа вырастали не только и не столько из того, что в ходе работы писатель нашел единственно нужных ему героев, что он отказался от «слишком широко задуманной географии романа», но прежде всего из нового осмысления исторических событий.
Тема 1941 года всегда волновала писателя. И до появления романа, и после него Симонов неоднократно признавался в том, что «когда непогода забыть не дает о войне, зима сорок первого года, как совесть, заходит ко мне». Но не только о верности своим нравственным критериям рассказывал читателю Симонов в новом произведении.
1941 год — тема и одновременно центр романа, его «живой организм», во время работы над книгой Симонов шел не только от давивших на него ощущений и воспоминаний о первых месяцах войны, но и от той общественной потребности, которую он считал закономерной и важной: понять и ответить на вопрос о сущности первого периода войны. Об этом думает Синцов, думают отпускники, разыскивая свои части, думает Серпилин. В поступках и раздумьях своих героев Симонов увидел не только поиски ответа на тот вопрос, но ту удивительную любовь к Родине, ту глубокую веру в победу, которую он, называя «верой души», считает основой героического завершения войны.
Очевидно, ответ на вопросы — какова суть происходившего, как тогда, и в эти дни, ковалась победа,— по мысли писателя, должен содержаться уже в той неумолимой хронике
