когда-то оккупировали жилые дома сталинского типа и доходные дома дореволюционной эпохи, поселив в тёмных подъездах предчувствие нелюбви и поножовщины, а в самих коммунальных пустотах желание ругаться и жить всегда наоборот.
И вся эта обшарпанная многокомнатная реальность постепенно заполнялась такими же спивающимися разночинцами, как наш фотограф. Поэтому занос в квартиру очередных горячительных напитков здесь расценивался как подвоз боеприпасов.
Здесь всегда чего-то ждали: то ли вестей от Бога, в которого почти не верили, то ли нелепой решимости кого-то из соседей к убийству всех остальных, то ли внезапного наступления коммунизма, о котором будет объявлено по радио и телевидению. Словом, потакали какой-то невыразимой неосмысленности существования.
Здесь как-то не осознавалось, что такая жизнь превращается в одну большую, очень медленную попытку самоубийства.
И неудивительно, что появление говорящего попугая в одной из комнат коммунального театра военных действий, поначалу было расценено как прибытие давно обещанных подкреплений к одной из воюющих сторон.
Но, наш Жако на удивление быстро освоился в окружающей его обстановке и уже через несколько недель важно вышагивал по коридору, по пути на общую кухню, заглядывая в комнаты к соседям фотографа, предварительно перезнакомившись со всем заинтересованным и не очень заинтересованным коммунальным населением.
Благодаря жене фотографа попугай пользовался практически неограниченной свободой передвижения — в клетке он только ночевал.
Поэтому в квартире он обычно выполнял роль своеобразного парламентёра, заигрывая почти со всеми враждующими сторонами.
Его полюбили за мудрость суждений и простоту общения, хотя он мог иногда и поупражняться в пилотировании собственной пернатой тушки. Мог, например, неожиданно спикировать на кого-нибудь и клюнуть несильно в плечо или затылок. А мог незаметно нагадить кому-то из соседей в кофе или в кастрюлю с супом…
Может быть, он вспоминал свою боевую юность, и коридор коммуналки напоминал ему коридор офицерского общежития? Может быть, ему казалось, что за какой-нибудь из дверей он снова увидит военных советников, генерала и своего бывшего хозяина?.. А напряжённость обстановки в квартире напоминала о давно забытом театре военных действий?..
В этот период своей бурной жизни попугай как-то преобразился: стал меньше пить и больше философствовать.
Нет — наливали ему и здесь, довольно быстро узнав о его пристрастиях. Но для каждого из соседей он находил свой подходи нужные слова.
Только слова эти были уже совсем другими, не теми, которыми он когда-то разговаривал в офицерском общежитии. Они были с каким-то грустно-философским опенком. Это были слова пожившего уже человека. Заматеревшего, прошедшего огонь, воду и Птичий рынок.
При этом свой традиционный обход квартиры он совершал уже утром, а вечером, после окончания трудового дня, когда можно было подловить на расслабленности и утомлённости почти всех постояльцев.
А ещё, оказалось, что за время пребывания в России он постоянно работал над своим произношением, постепенно избавляясь от южно-ангольского акцента с примесью звуков из диких джунглей. Лишь оставшаяся лёгкая картавость придавала его речам шарм обрусевшего иностранца.
Останавливаясь у двери, за которой вела одинокий образ жизни немолодая и не слишком красивая сотрудница «Мосгорсправки», попугай обычно говорил голосом вполне уверенного в себе мужчины, голосом, в котором любая женщина могла бы угадать военную выправку говорившего:
— Мадам, откройте!.. Я тут мимо пррроходил, а у вас в замочной скважине свет горррит, и слышно, как кто-то «Интернасьонал» танцует. Мадам, давайте станцуем вместе и сольёмся в мировом экстазе!..
Женщина приоткрывала дверь, и попугай мгновенно проникал в комнату, направляясь прямо к ней:
— Мадам, разрешите поцеловать ручку?!.. О, мадам!..
Женщина молча вытягивала пухлую руку, и Жако слегка ударял клювом в тыльную сторону ладони, внимательно заглядывая в женские глаза. Другая рука женщины уже подносила попугаю заранее приготовленный кусочек шоколада.
Запивать шоколад тот отправлялся уже в другую комнату. И там с порога говорил совершенно другим, отчётливо национальным голосом:
— Абрррам Борррисович, положите трррубку! Ваша тётя вАмерррике всё равно ещё спит. А КГБ — таки нет… Я вас уверрряю, Абрррам Борррисович!
— Ну, ты — поц, Жакошка!
— Откликнемся на окружающее, — парировал попугай, — и быстро выпьем!
— Так, если бы у старого еврея Абрама каждый день БЫЛО, стал бы он звонить в Америку?!
— Абрррам Борррисович, в нашем с вами возрасте…, — начинал было попугай.
— Да-да, так всегда: кушать есть чего, а жизнь не складывается! — перебил его Абрам Борисович. — Но ты таки поц, Жакошка!
И тогда из потаённых глубин огромного серванта извлекался затаившийся там сосуд с прозрачной общеизвестной жидкостью, подносился к экономному источнику света — тусклой лампочке под потолком, и на глаз определялся жидкий эквивалент гонорара засегодняшнее выступление попугая.
Если тому казалось, что накапано в блюдце слишком мало, то африканская птица никогда не стеснялась с русской откровенностью высказаться по этому поводу:
— Вы очень непорррядочны в сррредствах!..
Абрам Борисович накапывал еще немного, обыкновенно не преминув заметить, что достойный представитель пернатых непорядочен в методах.
Водка усваивалась обоими тихо, торжественно и, в целом, благополучно.
Человеку необходимо любить кого-то без оглядки. А без оглядки можно любить только детей и домашних животных. Поскольку в этой конкретной коммунальной квартире каким-то непостижимым образом детей не было и не предвиделось, а из домашних животных прижился только наш попугай, то и любили только его. Все остальные друг друга терпели или ненавидели.
Мощный интеллект и знание человеческой психологии, приобретённые в результате длительного и тесного контакта с людьми, позволили попугаю стать тем редким объектом всеобщего внимания, который на самом деле объединял советских коммунальных разночинцев в единую псевдосемью.
Некоторым даже казалось, что когда в их незапертой комнате внезапно появлялась эта птица, то в их заскорузлую душу врывался свежий ветер. Ветер из каких-то дальних стран и какого-то глубоко затаённого внутреннего пространства. Повседневная жизнь забывалась так, что ночь слипалась с днём, а утро с вечером…
Правда, в самом начале своей коммунальной карьеры, попугай пугал всех своей неопровержимой осведомлённостью и непомерным словарным запасом. Было непонятно, из каких источников ников он набирается своих недюжинных знаний. Потом обратили внимание на то, как он старательно прислушивается ко всем включённым в квартире радиоприёмникам и телевизорам, ко всем разговорам по телефону, который стоял в коридоре на тумбочке, и являлся таким же предметом общего пользования, как общий туалет и ванная.
Всё это немало способствовало почти энциклопедическому образованию попугая и его несколько театральным манерам.
Добираясь в конце своего похода по коридору до общей кухни, уставленной несколькими плитами и несколькими кухонными столиками, с немыслимым количеством кастрюль и сковородок, изрядно захмелевший попугай непременно снимал пробу с приготавливаемых там блюд. Это допускалось только потому, что считалось практически неизбежным. Ибо в противном случае недопущенный к дегустации гурман
