могилы, наполовину зарывшиеся в землю старые надгробия, застывшие в камне бюсты, которые подобно наемным рабочим, напуганным милицией, едва высовывались из-за деревьев да кустарников. Очнувшись от мыслей, старик сказал:
— Смерть сама по себе ужасна. Но смерть совсем молодых людей, смерть ребенка… пламенем выжигает сердца родителей, и от этой боли до конца жизни не избавиться ни наяву, ни во сне. Человек живет и умирает, на памятнике ставится черта между рождением и смертью. А по мне, только эту черту и ставили бы, если действительно имеется в виду прожитая нами жизнь. Ведь большинство покоящихся на этом кладбище ни одного хорошего дня не видели. Раскулачивание пошло нам во вред. Работящих, трудолюбивых людей под видом кулаков переселили в Сибирь, присвоив их жилье, имущество. А те, невинные, затерялись в Сибири; никто из них обратно не вернулся. Война началась — так половина села отправилась на фронт, а вернулись единицы, и то раненые да искалеченные. Думали, закончится война, заживем по-человечески, а там новая напасть: всех тех, кто не по собственной воле в плен попал, но чудом спасся из германских концлагерей, погнали в степи Казахстана, в Сибирь, в наши лагеря, где еще ужаснее, еще жестче. Не знаю, как в России, а у нас те годы были бедственными. Невыносимый голод, люди ели корм животных — жмых, листья деревьев. Одеты были в лохмотья со множеством заплаток. С другой же стороны душил государственный заем. Так вот и было.
Передохнув, он глубоко вздохнул и добавил:
— Арсен рассказывал, что где-то в Африке есть страна, в которой на могиле покойника пишут не даты рождения и смерти, а только число хорошо прожитых дней, месяцев, лет. Кто не видел и дня хорошего, у тех на могиле вместо дат ставят черту. Нашим односельчанам можно ставить только черту, потому что мы, в этой нашей стране, ни одного дня не видели без страданий и мучений, ожидая, что скоро наступят хорошие дни. Но те хорошие дни для нас были подобны горизонту: чем ближе подходишь, тем он больше отдаляется. А ты так и живешь с надеждой на лучший день.
Мисак замолчал и долго смотрел в сторону Мрава-сар. Видимо, в мыслях он был там, в тех давно минувших годах.
— Человеку даны один рот и два уха, чтоб слышали больше, чем говорили, — после небольшой паузы заговорил старик. — Еще даны два глаза выше ушей, чтоб мы видели, а не верили каждому услышанному слову, — продолжил он. — А выше всего этого — мозг. То есть ум человека. Поэтому человек обязан думать, прежде чем говорить… Потому что перед тем, как причинить боль, подумай, вдруг эта боль сломает ему жизнь. Самые горькие слезы льются из глаз человека за те слова, которые он не произносил никогда, за поступки, которые не только не совершал, а даже понятия о них не имел.
Он надолго замолк, будто думал, продолжить мысль или нет. И тем не менее продолжил:
— Есть люди, от воспоминаний о которых сердце сжимается, как колючий ежик, а на глазах появляются слезы и грусть. Думаешь иногда: лучше бы я их не знал. Но это не так, даже наоборот, без них жизнь была бы пустой. Ведь они всегда рядом, сопровождают тебя всю жизнь, и ты этим богат. Много-много лет тому назад, то есть в прошедшие молодые годы, у меня был очень дорогой моему сердцу друг по имени Абгар. Мы работали на животноводческой ферме. Абгар только-только женился, жену его звали Тамар, из нашего села была. Сильно влюбленные, друг от друга они сходили с ума. Но счастье долгим не бывает, началась война, и все перемешалось. Меня на фронт не взяли, была тыловая бронь, а Абгара взяли. Когда вспоминаешь их расставание, волосы дыбом встают. Несколько раз обдавали Тамар водой, чтоб привести ее в чувство…
Глядя на далеко стоящие горы, старик палкой указал в их сторону и, немного подумав, со вздохом сказал:
— Это наши горы. Называются Мрава-сар. Изумрудные альпийские горы. Половина моей жизни прошла в этих горах.
Елена посмотрела на затерявшуюся в снегах высоченную гору Мрава-сар, которая вместе со всей горной грядой сливалась с серым туманным небом.
— Вон там, — не отрывая взгляда от этих гор, мечтательно повествовал Мисак, — ниже альпийских зеленых склонов, окутанных прозрачным туманом, там, где начинаются леса, есть много опустевших армянских деревень с высокими вековыми дубами, родниками, с заброшенными могилами, со старинными церквями, разрушенными во времена Ленк-Тимура, а может, позже. Говорят, из наших мест шах Аббас угнал в Персию триста пятьдесят тысяч армян, столько же увез Надир-шах… Наш Арсен все это знает, я не знаю… Так вот, — после короткой паузы старик продолжил, — в начале лета мы погнали скот на склоны Мрава-сар. Тамар, одетая в одежду мужа, словно не девушка, а парень, с коротко подстриженными волосами, настоящий удалец, пошла с нами, чтобы там, на ферме, заменить ушедшего на фронт мужа. Так и сказала: «Заменю Абгара, пока не закончится война и он снова вернется на ферму». Все вместе под дождем и градом мы пасли стадо, выполняли спущенные планы по сдаче мяса и молока: все для солдат, все для фронта… Потом вокруг Тамар стали ползти сплетни. То якобы она путается с заведующим фермой, то со счетоводом, а она невинна и чиста, как луч света. Наша Ануш в это время была председателем сельсовета. Вот она возьми да и поставь вопрос о поведении этого невинного дитя на собрании; вызвала ее с гор в село на товарищеский суд… Для совершения глупости достаточно одной минуты, а для ее исправления всей жизни не хватит. Тамар в село не спустилась… Помню как сегодня, вижу — сидит Тамар на камне, обхватив голову руками. Бледная, изменившаяся в лице, говорит: «Моя жизнь уже не имеет смысла. Ты — самый близкий друг Абгара, скажи, веришь, что в жизни я могу посмотреть на кого-нибудь, кроме Абгара?» — «Никогда не поверю». — «Благодарю, — откликнулась она, — так и передашь ему. — Помолчав, добавила: — Нет, этого не будет. Когда он услышит, что меня нет, не вернется». Неожиданно, взяв мои руки в свои холодные ладони, она поцеловала мои пальцы. «Что ты делаешь, Тамар?» — удивленно спросил я. Она отошла и, горько улыбнувшись сквозь слезы, сказала: «Когда Абгар уходил в армию, я видела, как он пожал твою руку, я поцеловала след его руки». Я не нашел слов для ответа, а она продолжила: «На этом свете мы никогда с ним больше не увидимся, потому что так было начертано судьбой. И тебя также не увижу, благодарю
