избавиться от нее. Но однажды произошел случай, который начисто рассеял все сомнения. Примерно через неделю после отъезда Дмитрия родители Арсена, разыгрывая из себя оскорбленную перед честным сельским народом святость, на этом основании ни разу не навестившие Елену, все же пришли за ней — то ли совесть заговорила, то ли сельчане им не очень верили… Евгине, испугавшись, что, упаси Бог, они в самом деле уговорят Елену вернуться, с яростью волчицы, защищающей больного детеныша, набросилась на стариков с криком и бранью, хотя Елена и не думала возвращаться, да и не смогла бы — она в это время лежала в постели, исхудавшая и обессиленная болезнью. Евгине даже не подпустила стариков к ее постели. Те ушли ни с чем и больше не пытались вернуть сноху — совесть наша чиста, мы ходили, мы просили, но она сама отказалась, люди добрые, должно быть, ей лучше живется с этой потаскухой, даром что муж в колонии, свободна, как птица… И многие, искренне ли, нет ли, сочувствовали уже не Елене, а старикам. Елену же осуждали, как в свое время Евгине. Село есть село, у него свои законы…
Уже иными глазами стало смотреть село на пребывание Елены в чужом доме — все чаще и увереннее вопрошало о том, почему она выбрала именно дом Евгине. Приходили на ум и передавались из уст в уста слова тетки Ануш о муже, который даром что в тюрьме… И уже ставили под сомнение саму болезнь: а правда ли, что больна? Может, нет никакой болезни, так себе, одно притворство, чтобы вызвать сочувствие? И ведь правда же, поразительно — ни приступов, ни болей, ни высокой температуры! Да и то сказать — была бы болезнь, доктор Есай выписал бы лекарство, а ведь не выписал же! Непонятно это.
До Елены, конечно, доходили эти слухи: порою больно ранили, но, в общем, не больнее уже пережитого, поэтому молодой и здоровый организм в конце концов переборол все эти невзгоды, и уже через месяц она настолько окрепла, что смогла выходить на работу. А больше всего этому радовалась Евгине. Елена весь день будет возле нее, не придется оставлять дома одну, ей все время казалось, что в ее отсутствие кто-нибудь из родных Арсена придет и уговорит Елену вернуться домой. Хотя Евгине знала, что та не собиралась возвращаться туда. Елена твердо решила, что теперь ей остается одно — ждать, пока приедет Арсен и решит, как им жить дальше. Только вот покоя ей не давало то, что от него нет писем…
А время то ползло, то летело, сменяя день на ночь, осень на зиму, а зиму вновь на весну.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Желтые одуванчики, белоснежные ромашки, васильки, ароматная таволга и алые маки, трилистники и колокольчики, лютики и полевые тюльпаны, разросшиеся вокруг кладбища, медленно раскачивались на ветру. Малиновые дремы на длинных стебельках, наклоняясь то в одну, то в другую сторону, снова выпрямлялись и опять кренились под тяжестью мохнатых шмелей.
За спиной Елены светило яркое солнце, которое окутывало золотыми лучами ее волосы. Понурив голову, она собирала цветы, с безграничной болью в душе вспоминая тот день, когда Гришик, взяв ее за руку, слегка прижавшись к ней, тянул, все время повторяя: «Пойдем…» Елена отчетливо видела злые взгляды Ануш, направленные в ее сторону. Сказанное ею на армянском Елена не понимала, но видела и чувствовала, что старуха сердито говорила о ней, а Гришик пытался увести ее на второй этаж, при этом плача от бессилия да вытирая маленькими кулачками слезы, повторяя: «Она сумасечи женщина…»
С полными слез синими глазами Елена, насобирав букетик цветов, положила его на могилку Гришика, и в окружающей бездонной тишине, в шелесте деревьев, под прерывистое, грустное пение жаворонка, доносящееся со стороны макового поля, было слышно, как она, тихо плача, беседовала с мальчиком, упрекая его за то, что он оставил ее одну. Речь была сбивчивой и полной отчаяния: «Ты был моим Ангелом-хранителем. Ты был моим защитником от злословия людей. Зачем ты покинул меня, мой маленький, родной человечек… зачем ушел? Теперь, когда нет тебя, нет Арсена… что мне делать? Я одна-одинешенька… Как мне дальше жить в этом чужом для меня мире?»
До Елены доносился шелест деревьев, монотонно жужжали пчелы, перелетая от цветка к цветку на заросших могилах. Вымахавшие между надгробиями высокие травы посвистывали, раскачиваясь на ветру. В алом маковом поле жаворонок пару раз запел и умолк. Его сладостная песня завораживала. Елена мечтательно прислушалась, не зная, как у них там, в Волхове, называлась эта птичка. Может, у них и нет такой, если бы таковая была, ее сладостный, чарующий голос она бы запомнила, его забыть нельзя.
Погруженной в мысли Елене показалось, что где-то близко кто-то закашлял в кулак. Испугавшись, она быстро оглянулась. Опираясь на палку, поодаль стоял отец Арсена. Он показался Елене резко постаревшим. Впервые увидела его с палкой и где-то в уголочке сердца ощутила непонятную жалость.
— Здравствуйте, айрик, — пролепетала Елена, сразу же поднявшись с места, спешно утирая мокрые глаза и отряхивая рукой платье.
Легким кивком головы Мисак ответил на ее приветствие, спотыкаясь, старческой походкой подошел, присел на старое надгробие, из нагрудного кармана медленно достал пачку сигарет «Прима». Умелым движением пальцев чиркнул спичкой и пламя на миг высветило его обросшее седой щетиной лицо и неприкрытую грусть в глазах. Немного растерявшись от застрявших в горле фраз, но, преодолев волнение, подбирая нужные слова, вдруг уверенно заговорил:
— В этом солнечном мире никто не ищет смерти, смерть сама ищет и находит тебя, но смерть безвременная несправедлива, смерть безвинного ребенка. — Глядя на улыбающегося с гранитного памятника внука добавил: — Это были не похороны, это была Божья скорбь…
Из его глаз скатились две крупные слезинки.
На мгновение погрузившись в мысли и не глядя на Елену, запоздало спросил:
— Ты зачем одна пришла? — Его голос прозвучал с укором. — Одна не приходи, пустынное место, кладбище…
— Хорошо, айрик, — с признательностью произнесла немного польщенная Елена.
Какое-то время оба молчали.
— Арсен тебе не пишет? — наконец обратился он.
Елена грустно покачала головой.
— Нет, не пишет. И вам не пишет?
Мисак покачал головой. Было понятно, что не пишет и им.
Деревья вдруг зашумели от дуновения ветерка, зашелестели трепещущими листьями, крутящимися в разные стороны. Потом заклокотала иволга, в унисон ей откликнулся дуэт канарейки и жаворонка.
Цветы все так же мерно покачивались, то прогибаясь, то выпрямляясь. Снизу, со стороны села, послышался рев трактора и замолк.
Задумавшись, Мисак разглядывал заросшие травой
