спальню, Елена призналась ей, что чувствует себя очень плохо и боится, что об этом узнает Дмитрий, тогда он либо отложит отъезд, либо уедет в тревоге. Пусть лучше спит ночь спокойно, ему уезжать на рассвете, а путь далекий…
Утром Дмитрий дал себя обмануть, хотя и видел, что пятна нездорового румянца на лице Елены, выступившие еще вчера, как и болезненный блеск в глазах, так и не прошли; симптомы даже усилились. Но оставаться здесь он уже не мог, так как понимал, что его присутствие лишь увеличивает ее мучения, она вынуждена из последних сил бодриться, разыгрывая простоватую безмятежность. Было ясно: она боится, что Дмитрий расскажет дома маме и папе о том, что здесь происходит. Если бы Елена согласилась поехать с ним, все было бы проще: он отложил бы поездку, пока она придет в себя. Но она отказывается уезжать, поэтому каждый лишний час, проведенный им здесь, для Елены превращается в жестокую и бессмысленную пытку. Она не может даже вызвать врача или дать себе какую-то душевную разрядку — выплакаться хорошенько, действительно, иногда становится легче. А при нем она вынуждена все копить в себе, при этом еще и улыбаться.
Уже готовый к выходу, он поцеловал Елену в последний раз, от ее лица полыхнуло жаром. У Дмитрия больно сжалось сердце. «Какой же я, к черту, брат!..» — мелькнула у него мысль на мгновенье. Но он, пересилив себя, сказал:
— Не беспокойся, маленькая, мама ничего не узнает, я позабочусь об этом… А ты не болей. И пиши почаще — до востребования.
Евгине пошла провожать его до ворот. Пожимая ее руку, Дмитрий вложил в нее какую-то бумажку.
— Это мой адрес для телеграмм. В случае чего.
Евгине вернулась в дом, Елена стояла у окна. Повернувшись к Евгине, произнесла упавшим голосом:
— Помоги мне добраться до тахты, я уже не могу, ноги что-то…
И, теряя сознание, стала медленно валиться, инстинктивно цепляясь за подоконник. Евгине мгновенно подскочила к ней, подхватила у самого пола, затем легко, как малого ребенка, подняла на руки и отнесла на тахту, после стала приводить в чувство. Через несколько минут Елена очнулась и, увидев склонившуюся над ней Евгине, удивленно спросила:
— Ты что?
Евгине улыбнулась сквозь слезы.
— Ты дурной чалавек, да?… — простонала она. — Совсем сумаседчий, испугал меня.
Вечером пришел доктор Есай Шахгельдян из соседнего села Атерк, старый человек, более сорока лет проработавший в этих краях и знающий, как собственную ладонь, каждую семью на своем участке. Высокий, сутулый, в длиннополом пальто и шляпе, он за эти сорок лет многое успел повидать: был свидетелем рождений и смертей, горя и радостей, человеческих страданий — душевных и физических. Он хорошо знал и Арсена, и его родных, и о бедах, свалившихся на это семейство. А когда ему сказали, что заболела Мисакова сноха, которая, оказывается, лежит не в мужнем доме, а у чужой женщины, он поехал к Елене уже почти с готовым диагнозом, которого не изменил, внимательно осмотрев Елену, но не озвучил, понимая, что ни ей, ни кому-либо другому это не нужно. Поэтому он огласил лишь общедоступное, прозвучавшее, однако, как прямой намек на причину истинного ее состояния:
— В общем, нервы у вас… Ничего страшного, скоро пройдет. Жизнь хорошая штука, но мы усложняем ее каждый день своими переживаниями, беспокойством, накручиваниями и негативными установками. Когда в последний раз смотрели на закат? Или любовались звездами в ночи? — Потом вдруг показал на неработающий телевизор. — Он что, испорчен? Немедленно исправить! И чтобы почаще включали. Перестаньте принимать все близко к сердцу и беспокоиться о том, на что вы не в состоянии повлиять. Нечего вам киснуть целыми днями и глотать собственные слезы. Больше жизни, девочка! Молоды еще страдать. Другим, думаете, легче живется? Спросите у меня, я вам отвечу! — Он тихонько щелкнул Елену по носу, усмехнувшись: — Эту штучку держи кверху! До свидания.
Евгине открыла перед доктором дверь, чтобы проводить, но тот вдруг обернулся, смеясь.
— Русские идут к лору — Ухо, Горло, Нос. Потому что русские сначала слушают, потом говорят и только после этого суют нос. У армян же все наоборот: Нос, Горло, Ухо. Сначала суют нос, потом говорят и лишь в конце начинают слушать. Оттого-то и все ваши беды, девушки. Поменьше слушайте сплетни, — заключил он и вышел.
Евгине проводила его до ворот, надеясь, что он еще что-нибудь скажет, чего нельзя было произносить при больной.
— Не думаю, — сухо ответил он. — Все будет хорошо.
— Спасибо, — обрадованно прощебетала Евгине.
Евгине ухаживала за Еленой, как родная мать за больным ребенком, самозабвенно, словно замаливая все грехи, в которых ее обвиняли сельчане. Даже по ночам вставала и затапливала печку, чтобы в комнате всегда было тепло, так как Елена спала беспокойно, металась в постели, часто сбрасывая с себя одеяло. На время Елениной болезни Рубен Григорян, с ведома директора, освободил Евгине от полевых работ, а женщины бригады вызвались отрабатывать за нее.
А Евгине не знала меры в своей заботливости. Елена временами чувствовала себя не только в неоплатном долгу перед ней, порой просто беспомощным ребенком в ее руках и покорно выполняла все ее требования. А требования были разные: по несколько раз в день есть; ничего по дому не делать, даже картошку не чистить; почаще, хотя и ненадолго, тепло одевшись, выходить во двор, дышать свежим воздухом.
Девочки из бригады относились к ней по-прежнему. Им было плевать, что село думает. А когда их спрашивали, как она там, отвечали с издевкой: а мы все заговоренные, держитесь от нас подальше, ночами спокойно будете спать!
Если с утра лил сильный дождь и по телевизору (который на второй же день починил сельский киномеханик Фирка) не было хороших передач, к ней, как бы случайно, приходили несколько девушек из бригады и устраивали что-то вроде «девичника» с игрой в лото или подкидного дурака. Елена, разумеется, догадывалась, что «девичники» эти получались не случайно, а по инициативе Евгине, неутомимо искавшей все новые и новые способы не оставлять ее наедине со своими мыслями, и была за это признательна ей, не скрывая этой признательности, понимая, что той ничего и не нужно. У Евгине слезы наворачивались на глаза от каждого слова благодарности. Однажды Елена попыталась всучить ей деньги, оставленные Дмитрием перед отъездом. Но Евгине при виде денег раскричалась, а потом и вовсе расплакалась так, что Елена тенью ходила за ней весь день и выпрашивала прощение.
Поначалу Елене казалось, что она доставляет Евгине уж слишком много хлопот, что та в глубине души была бы рада под благородным предлогом
