не поддерживала эта вера, она, скорее всего, отправила бы мужа путешествовать в одиночку. Точно так же, если бы милейший – так она его аттестовала – сельский доктор не проявил глубочайшую мудрость, безропотно беседуя с ней целыми часами, особенно в дождливые дни и в прямой пропорции к частоте своих визитов, совершавшихся в любую погоду, с готовностью обсуждая всевозможные причины и следствия, а также результаты собственного опыта, накопленного при выращивании пяти отпрысков, то вряд ли Мегги согласилась бы удовлетвориться такой малостью, как присутствие рядом с малышом родного дедушки и своей блестящей подруги. Но поскольку ее страхи, как видим, понемногу улеглись, эти скромные персоны могли с легким сердцем нести возложенное на них бремя, всемерно помогая друг другу. И, надо сказать, взаимная помощь оказалась очень кстати, ибо миссис Нобль внезапно предстала перед ними в величественном и грозном обличье.
Теперь мистер Вервер регулярно встречался со своей молодой приятельницей в дневной детской – очень похоже на то, как прежде встречался здесь с любящей мамочкой, поскольку Шарлотта, видимо, обещала Мегги не оставлять дитя без наблюдения и старалась в своих ежедневных письмах сообщать, по возможности, самые свежие новости. Отчеты составлялись весьма добросовестно, о чем Шарлотта не преминула рассказать мистеру Верверу с тем, довольно примечательным, результатом, что сам он письма писать перестал, отчасти потому, что Шарлотта и так «все о нем рассказывает», – о чем она также поставила его в известность, – отчасти же ему просто было приятно, что кто-то взял на себя долю его обязанностей и, как говорится, «позаботился» о нем. Оказавшись вдруг связан общими домашними хлопотами с этой умной и обаятельной девушкой, да еще в своем собственном доме – почему-то от этого происходящее воспринималось острее и глубже, – мистер Вервер словно увидел ее новыми глазами и с интересом наблюдал, куда заведет его эта непривычная общность интересов. Он с немалым удовольствием убеждался в том, насколько права была Фанни Ассингем, когда говорила в их последнюю встречу, что такая девушка, как Шарлотта, может многое изменить в его жизни. Что-то уже изменилось в их упростившемся существовании, и весьма значительно, хотя, в отличие от Фанни, ему не с кем было ее сравнивать – не было уже ни миссис Рэнс, ни Китти и Дотти Латч, рядом с которыми, по диагнозу Фанни, она ощущалась такой настоящей. Она была безусловно настоящей по совершенно другим причинам, и со временем мистеру Верверу даже начало казаться немного смешным, что миссис Ассингем потребовались такие сложные построения, чтобы намекнуть ему об этом. Она была просто по-человечески настоящей, очень мило и по-домашнему, и особенно – в те моменты, которые мы только что подсматривали украдкой, когда миссис Нобль ясно давала им обоим понять, что в отсутствие королевы-матери она, и только она, является регентшей королевства и наставницей наследного принца. Она обходилась с ними так надменно, словно они были в лучшем случае парочкой никому не нужных придворных вельмож, раззолоченных знатных бездельников, допущенных к малому королевскому выходу, но не имеющих никакого отношения к делам государственным, которые начинаются и заканчиваются в детской. В такой ситуации оставалось одно: скромно удалиться в отведенные им покои, чтобы там дружно грустить о своей почетной незначительности, отпуская по адресу истинной вершительницы дворцовых судеб едкие остроты, достойные какого-нибудь камергера эпохи рококо, желчно нюхающего табак в окружении фарфоровых собачек.
По вечерам после обеда Шарлотта Стэнт играла ему на рояле; не нуждаясь в нотах, она исполняла одну за другой его «любимые вещицы», – их было очень много, – исполняла легко и без запинки, а если и запнется, то мгновенно поправлялась, стоило ему лишь напеть обрывок мелодии. Она могла сыграть абсолютно что угодно, и хотя утверждала каждый раз, что играет отвратительно, но у мистера Вервера осталось смутное ощущение, что играет она великолепно и что точно так же могла бы она, стройная, гибкая и сильная, и сдержанно-страстная, играть в лаун-теннис или бесконечно долго вальсировать, ни разу не сбившись с такта. О музыке, в отличие от прочих своих любимых предметов, мистер Вервер имел довольно неясное представление, но когда он сидел в затененном уголке на диване и курил, курил, неизменно курил, в просторной гостиной усадьбы «Фоунз», как и везде, сигары своей молодости, навевающие аромат воспоминаний, – итак, когда он сидел и слушал игру Шарлотты, перед которой на рояле не лежали ноты, а стояли только зажженные свечи, ярко освещая всю картину, в такие минуты эта неясность расстилалась вокруг него бесконечным ковром, восхитительно мягким и пушистым под любопытствующей рукой. Подобное времяпрепровождение вполне заменяло беседу, но когда они наконец прощались на ночь, в воздухе как будто еще слышались отзвуки долгих разговоров. Они расходились в разные стороны, посреди притихшего дома, не совсем непринужденно, но и без явной неловкости, держа в руках высокие тонкие свечи, подмигивающие в темноте, чаще всего – так поздно, что уже все слуги успевали торжественно удалиться на покой.
Но несмотря на поздний час, однажды в конце октября, наш друг успел расслышать словечко-другое в еще не успевшем затихнуть океане других голосов, и это слово или два удивительным образом показались ему круглее и громче всех сопутствующих им звуков. Он задержался, делая вид, будто запирает оставленное открытым окно, уже попрощавшись со своей спутницей и провожая взглядом ее свечу, мерцающую на лестнице. Самому ему не хотелось спать; он взял в прихожей шляпу, набросил на плечи плащ, раскурил очередную сигару, вышел через окно гостиной, доходящее до самого пола, на террасу и целый час расхаживал взад и вперед под яркими осенними звездами. Здесь он ходил когда-то солнечным полднем с Фанни Ассингем, и теперь снова видел перед собой ту прогулку, ту женщину с ее намеками, видел так ясно, как никогда прежде. Мистер Вервер размышлял, рассеянно, почти взволнованно, о самых разных вещах, чей волнующий характер отчасти и убедил его в том, что уснуть удастся не скоро. Одно время ему мнилось даже, что он совсем не заснет, пока не забрезжит перед ним какой-то новый свет, какая-то идея, – может быть, просто удачное слово, в котором он давно уже нуждается, но до сих пор только тщетно нащупывает, особенно в последний день или два. «Так вы в самом деле поедете, если мы отправимся с утра пораньше?» – вот, в сущности, и все, что он сказал Шарлотте, когда она забирала свечу на ночь. А она ответила: «Боже мой, почему бы и нет, если мне совершенно нечем больше заняться, да к тому же это доставит мне огромнейшее удовольствие?» Тем и ограничился
