ее вклад в эту маленькую сцену. Собственно говоря, незачем даже называть это сценой, пусть бы даже и самой маленькой, хотя мистер Вервер плохо понимал, почему не возникло даже отдаленного намека на сцену, когда Шарлотта остановилась на середине лестницы и сказала, глядя на него сверху вниз, что обещает обойтись в поездке одной лишь мочалкой да зубной щеткой. Во всяком случае, пока он ходил по террасе, его окружали знакомые образы, да в придачу еще два-три новых и непривычных, а среди первых не последнее место занимало уже упомянутое нами ощущение, что к нему относятся с уважением и заботой, – одно из мелких, но весомых преимуществ, связанных со статусом тестя. Прежде мистер Вервер полагал, что секрет этого бальзама известен одному лишь Америго, видимо, в силу каких-то наследственных привилегий; теперь же он начал подозревать, что молодой человек по доброте душевной поделился своими познаниями с Шарлоттой. Как уж это у нее получалось, бог ее знает, но она обращалась к безмолвно-благодарному хозяину дома с тем же уважительным вниманием и точно так же умела подчеркнуть его значительность. Даже наедине с самим собой мистер Вервер находил, что это очень неуклюжий способ выразить схожесть приятного впечатления, какое они на него производили; он задерживался на этом мыслями только потому, что такое счастливое совпадение заставляло смутно объединять их, предполагая некую общность традиций, воспитания, такта или как там еще это называется. Чуть ли не начинало казаться, – если бы можно было вообразить подобные отношения между ними, – что Америго «натаскал» в соответствующем духе их общую приятельницу, или, может, она просто проявила одну из сторон своего совершенства, столь милого сердцу Фанни Ассингем, внимательно наблюдая за поведением князя и успев усвоить его систему за то недолгое время, что все они провели вместе до отъезда путешественников. Возможно, мистер Вервер ломал себе голову над тем, чем же именно они так похожи друг на друга в своем обращении с ним, какой возвышенный, освященный временем обычай берут за образец, руководствуясь им в тех случаях, когда пресловутую «значительность» нельзя ни слишком уж грубо провозглашать, ни слишком уж грубо обесценивать. Трудность здесь, разумеется, заключается в том, что эти вещи невозможно понять человеку, который сам никогда не был выдающейся личностью – каким-нибудь папой римским, королем, президентом, генералом или хотя бы гениальным писателем.
Столкнувшись с подобным вопросом, равно как и с некоторыми другими, возникавшими перед ним снова и снова, мистер Вервер останавливался, опирался о старинный парапет и погружался в глубокое раздумье. Он никак не мог прийти к определенному мнению по поводу множества беспокоящих его предметов, потому и метался в поисках идеи, таящейся в недрах необъятной ночной прохлады, одно дуновение которой примирит между собой все противоречия и позволит ему воспарить, не касаясь земли, в долгожданной безмятежности духа. Однако на деле он неизменно возвращался, с тревожным чувством, к одному соображению, более глубокому, чем прочие: вступив в новые, близкие отношения с другим человеком, он в каком-то смысле откажется от дочери или, по крайней мере, отдалится от нее. Он как будто придаст законченную и явную форму идее о том, что ее замужество неизбежно должно было разлучить их; он придаст форму идее о том, что ему причинен ущерб или, по крайней мере, неудобства, которые требуется возместить.
А самое главное – может показаться, что он разделяет мнение, которое не раз высказывала сама Мегги со свойственным ей великодушием: будто он пострадал – выражаясь несколько преувеличенно – от ее руки. Если она и преувеличивала, то, по крайней мере, искренне, а причиной всему было то, что Мегги, по ее собственным словам (опять же с некоторой долей преувеличения), всегда представляла себе его, чувствовала и говорила о нем, как о молодом человеке.
Можно было подумать, что зло, причиненное ею отцу, дополнительно усугубляется тем обстоятельством, что ему предстоит мучиться еще долгие годы. Она принесла в жертву своего родителя, жемчужину среди родителей, по возрасту – своего ровесника; будь он нормальных родительских лет, все было бы далеко не так страшно. Но он не такой как все, он – равный ей, ее сверстник, и потому поступок ее обременен столь тяжкими и затяжными последствиями. Он боялся дохнуть холодом на пышное цветение ее духовного сада, и вот, наконец, перед ним вспыхнул свет.
Один поворот – и выход из лабиринта распахнулся так широко и неожиданно, что мистер Вервер, пораженный, на минуту задержал дыхание. Позднее он вспоминал, как озарилась для него осенняя ночь, как ясно стало видно все вокруг: просторная терраса, на которой он стоял, другие террасы, пониже, с ведущими к ним ступенями, сады, парк, озеро, далекий лес – все словно озарилось невероятным полуночным солнцем. Все было открытием для него в ту минуту в удивительно новом, будто невесомом мире, где знакомые предметы вдруг обрели непривычную четкость очертаний и как будто увеличились в размерах, требуя внимания, громко заявляя о своей красоте, индивидуальности, значительности и еще бог весть о чем. Галлюцинация, или как там ее ни назвать, продолжалась недолго, но вполне достаточно, чтобы у мистера Вервера захватило дух. Но потрясение немедленно поблекло рядом с ослепительной яркостью следующей мысли, что явилась вслед за первой: если уж чему-то и стоит удивляться, так только тому, что он так долго шел к своему открытию. Вот уже несколько дней он ощупью мучительно искал то, что лежало под ногами, и был слеп исключительно потому, что по глупости все время смотрел вдаль. А решение сидело возле его очага, откуда и смотрит теперь прямо ему в лицо.
Стоило один раз понять это, как все противоречия разрешились сами собой. Лучи воссиявшего света сошлись в одной сверкающей точке: его предназначение на всю будущую жизнь сводится к тому, чтобы постепенно заставить Мегги отказаться от мысли, будто она покинула своего отца. Мало того что задача эта гуманна и вполне выполнима, что переход может совершиться легко и безболезненно для Мегги, – еще одна идея захватила мистера Вервера, он испытывал волнение, вдохновение, подъем. Ведь в его распоряжении вполне реальное средство осуществить свою благородную задачу! Он может успокоить свое дитя, обеспечить свое и ее будущее, если вступит в брак, столь же удачный, говоря относительно, как и ее собственное замужество. Наслаждаясь освежающей новизной такого подхода, мистер Вервер понемногу осознавал глубокий смысл недавних треволнений. Он сразу понял, что Шарлотта может внести свою лепту, не понимал только, в чем должна состоять эта лепта. Наконец, все великолепнейшим образом прояснилось, мистер Вервер просто поставил себе цель: направить досуг их
