с укором.
— О да!
— Ролан, дорогой!
— Забыли! Эх мы!
— В принципе, я мог бы и пропустить, — заулыбался Ролан.
— Нет уж, дорогой, читай!
— Порадуй нас новеньким!
Ролан сунул руки в карманы белых брюк и покачался на ногах:
— Так… читать вам современную немецкую поэзию я не буду.
— И не надо! — рявкнул Телепнёв.
Ролан прошёлся по скрипучему полу веранды, резко развернулся и встал напротив Ольги:
От твоей любви загадочной
Как от боли в крик кричу.
Стал и жёлтым, и припадочным,
Еле ноги волочу!
— Не преувеличивай, mein Herr, — сказала Ольга, слегка похлопав его по щеке.
— Дорогой, это простоватенько для тебя, — заметил Телепнёв.
— Это поэзия чистой виты. — Ролан снова покачался на ногах. — Сейчас.
Он резко крутанулся на месте и встал, глядя в открытую дверь на газон с брошенным на нём серебристо-чёрным аэропилем:
погромово
пограбило
погробово
огромово
ограбило
огробово
громово
грабило
гробово
ромово
рабило
робово
омово
абило
обово
мово
било
бово
ова
ило
ово
во
ло
во
о
— Круто! — хлопнула в ладоши Таис.
— Это точно не Василиск Гнедов, — пробормотал Телепнёв.
— И не Монастырский, — почесал висок Лурье.
— Позже, — возразил Протопопов. — Похоже, это не неофутуризм, а визуальная поэзия Москвы советской. Я их плохо знаю… Сигей, Мальчук? Не помню.
— Альчук, — подсказала Лидия. — Классная поэтесса. «Изящерица» — это её.
— Ещё позже, — ответил Киршгартен.
— Позже?
— Позже. Сильно позже.
— Наше время? — не очень удивился Телепнёв. — Вполне! Так сейчас пишут тоже.
— Конечно, наше время! — хлопнула в ладоши Таис. — Так сейчас и надо писать. И в молоке это встанет… ух! Как Кентерберийский шпиль!
— Скорее, как теллуровый гвоздь.
— Клин! Белым клином — красных бей!
— И наоборот!
— Кто же это?
— Щеrnik, — произнесла Ольга, подмигнув Киршгартену.
Ролан кивнул:
— Архип Щеrnik.
— Архитектонично, — одобрительно мотанул брылями Телепнёв.
— Имя на слуху, — теребил бороду Лурье.
— Я тоже слышал.
— А я не слышала, — дёрнула плечом Лидия.
— Он откуда?
— Белорус, рос в Самаре, воевал, был ранен шрапнелью, потом переехал, естественно, за Урал.
— В общем — наш!
— Абсолютно!
— Поэзия жива, чёрт возьми!
— Жива, жива. Война её разбудила.
— И мы пока живы…
Протопопов потёр ладони и заглянул в дверь, ведущую в столовую:
— Поэзия жива! И она… многое в нас пробуждает. А не откушать ли нам, Верочка?
— Давно пора! Пойдёмте! Просим!
Все перешли с террасы в столовую.
Там был накрыт стол на восемь персон. Вера взяла в руку мягкую умницу, сжала, и через минуту в столовую вошла Даша в тёмно-зелёном платье с белым передником.
— Даша, мы здесь.
Все стали рассаживаться по местам. Стол был богато и со вкусом сервирован: заливная осетрина, сёмга, сельдь под шубой, осетровая икра, раковые шейки в томатном соусе, паштет из дичи, пирожки, тыква, полная свежих огурцов, всевозможные салаты, венки из цветов и свечи, хрустальная и серебряная посуда.
— Сегодня у нас русский стол, — объявила Вера.
— Прошлый раз был японский, помним, помним, — улыбалась Лидия, усаживаясь.
— А позапрошлый — монгольский. — Таис опустилась на стул рядом с Киршгартеном. — Я помню томлённый в молоке лошадиный желудок.
— Ну вот! Сколько языков, столько и кухонь! — громко заметил Пётр Олегович. — И все они разговаривают с нами!
— Китайский разговор поднадоел, — заметил Протопопов. — Меня уже подташнивает от китайской кухни.
— Ваня, она очень разная, — откинула чёрные прямые волосы назад Таис. — Их всего восемь, и все разные, разные. Есть острые, есть кислые, есть сладкие, есть просто очень простые.
— Знаем, пробовали, — усмехнулся он. — «Борьба тигра с драконом». Проще не бывает!
— Ролан, ты не переплетаешь китайцев? — спросила Лидия.
— Нет пока. Но готов.
— Du bist ein Riese![34] — пророкотал Телепнёв.
— Nach «Der Mann ohne Eigenschaften» — schon nicht[35].
Даша стала обносить всех квасом и морсом.
— Мне хочется выпить за стиль жизни Телепнёвых, — произнесла Таис. — Обычно пьют за уют дома, за гостеприимство, за радушие, за сер-деч-ность, не люблю это слово, но я хочу выпить за ваш стиль жизни, дорогие Телепнёвы. Мы с Ваней никому никогда не завидовали и, надеюсь, не будем. Но ваш стиль, ваши отношения между собой, ваше пространство дома, космос, который вы создали, ваша L-гармония вызывают у меня зависть. Лёгкую, конечно, лёгкую! Тяжёлая зависть — не для меня, я человек чудовищно счастливый. Я вам завидую, дорогие Петя, Вера и Глеб. Вы живёте стильно. Это дико звучит, но это правда! Стиль — это не модные наряды и интерьеры, не пафос, не blue lodge и не высокомерие. Хотя, конечно, milkscripter — это модная профессия, ничего не скажешь. Оба Петра, Ваня и Ролан — парни модной, хорошо оплачиваемой профессии. Но — стиль! Какой у вас гармоничный и красивый стиль! Я пью не за вас, а за ваш космос!
Она подняла бокал с морсом.
— Прекрасно сказано, Тайс! За стиль! За космос Телепнёвых!
С Тайс стали чокаться.
— Мы всегда готовы поделиться нашим космосом! — улыбалась Вера.
— Наши галактики распахнуты! — рокотал Телепнёв.
— Ваши галактики — наши галактики!
— И планеты!
— И планеты!
Гости приступили к трапезе. Даша наполняла бокалы.
— Хочу поделиться одной историей, совсем свеженькой, — с аппетитом жуя, заговорил Протопопов. — Её парадоксальность компенсирует её свежесть, и наоборот. И наоборот! Вы знаете, что на смену фронтовой прозе, царствие которой довольно-таки, мягко сказать, прямо скажем… ну… э-ээ… подзатянулось, да? пришло наконец время прозы постфронтовой, или, как её уже окрестили некоторые продвинутые умники, milklit’a, прозы голодных тыловиков.
Некоторые из обедающих хмыкнули — кто иронично, кто недовольно.
— Так вот, к моему издателю, Нариману, пришёл один из этих голодных. Вернее, его привели под руки жена и сын. Слепой юноша. Когда ударили ядром по Канску, он был мальчиком. И смотрел на взрыв. В общем, девятнадцатилетний слепой. Принёс роман. Издатель мой — человек толерантный, как вы знаете. «Хорошо, я готов отведать». Романиста усадили за стол, сын поставил перед ним блюдо, жена влила принесённого в канистре молока. Он стал пахтать, потом лепить. Потом пластовать. И за восемнадцать часов напластовал такую историю: Николай Гоголь просыпается в гробу после летаргического сна. Проснулся в ужасе, естественно, обкакался, описался, потерял сознание. Снова очнулся. И от тотального ужаса, умирая от удушья, стал придумывать роман «Живые души».
По гостям прошли вздохи разочарования и иронические
